| Искусство : Литература : |
| Биография | Проза | Поэзия | Архив и критика | Ваши отклики |
|
|
АГНОЗИЯ1
Словопрение схоластическое, алхимическое, мифическое, символическое, семиотическое, эмблематическое и геральдическое, вкупе с примерами сокровенного знания, а также прочими чудесными явлениями и проявлениями. В трёх частях. С примечаниями, объяснениями, посвящениями и эпиграфами, предпосланными только там, где это крайне необходимо Стихи 1986-2022 годов ___________________________________________ Содержание Часть первая Схизматика 1-15. Словопрение благочестивого пророка Моисея с учителем его Хидиром-магом о сокровенном знании или «Лодка Хидира» 16. Наблюдатель 17. Взгляд 18. Тишина 19. Сочельник 20. Сочельник 2 21. Остров пчёл 22. Фатум 23. Эльбор 24. Гамлет 25. Холод 26. Лучший клоун войны 27. Аттила 28. Всадник 29. Алоха 30. Джавдет 31. Псалом «Z» 32. Пыль 33. Общество сна 34. Внутренний монолог пилота Пиркса, обращённый к Калдеру при подлёте к щели Кассини 35. Помпея 36-46. Цикл «Металлическая невеста» Мы венчаемся осенью Зеркало для Натальи Елене Троянской Мulta tanatologiya Два мира Турандот Tragedia dell'arte Ночью Танец с Эдит Гасьён Предынфарктное Товия 47. Юрод (Тёмная народная) 48. Аквариум 49. О баньке с пауками и Струльдбругах 50. Предсмертное (на манер Вертинского) 51. Стихи белого железа 52. Умирать 53. Сильван 54. Дендрология строительных лесов 55. Вечер – карагач – ночь 56. Авель 57. 26 декабря 1991 (Тhunderstruck) 58. Выход. Радио 59. Святой четверг 60-98. Свасти! Поэма Пролог. Человек креста Свасти! Эпилог. Confessio 99. Фронтир 100. Что вместе и существует, и не существует... 101. Какой вестник бывает нем... Меч Хидира Вода Хидира Плач Бабура Донская Бхага Пан Розенбом Гринуй Вождь Командор Три богатыря 1. Лудильщик 2. Землемер 3. Слово оборотня Рубское Щелкунчик. Квест для младенцев Цветочки Собачья ловля Яблочное. Буто Алкоголь Память дерева Романс Голос Чай с боярышником Меч Вавилонская башня Имя Чистый четверг Сон милейшего бухгалтера Путешествие на север Цикл «Нагатино» 1. Вербное 2. Пойма 3. Пойма 2 4. Гать 5. Меловой причал 6. Confessio Бессонница в Макондо Тоху ва-боху Стекло Ограда Утро Сокусимбуцу Ад Рай Адмирал Grey (отражаясь в картине) Клястер в нижнем регистре, или неточная интерпретация хроматического этюда (Фрагмент либретто оперы Андрея Оксениченко «Город-вампир») 1. Ария бригадира землекопов. Мужское сопрано (Vivo) 2. Каватина прораба. Баритон (Maestoso) 3. Дуэт-какофония бригадира и прораба 4. Финал – апофеоз Цикл «Бестиарий Господа Иисуса Христа» La Santa Agnes en la piedra Ракушки Пташки Страстей Христовых Стрекоза Странные существа морских глубин Смертоносная Сирена Antiphon 1. Ольха 2. Ясень Явор Ящерица Медянка Махаон (Технопарк – Автозаводская) Медведка Можжевельник Медуза Соло арахнолога Макбет Часть 1 Часть 2 Часть 3 Post scriptum Примечания
___________________________________________
«Я не возьмусь описывать это словами; но мне больше нечем описывать». Г. Л. Олди. «Мессия очищает диск»
«Поскольку это не учёный труд, я не всегда даю сноски и пояснения к цитатам. Любой богослов поймёт и так, как мало я читал и что именно». Клайв Стейплз Льюис «Однажды Хызр3, учитель Моисея4, обратился к человечеству с предостережением: «Наступит такой день, – сказал он, – когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, исчезнет. Затем ей на смену появится другая вода, и от неё люди сойдут с ума. Лишь один человек понял смысл этих слов. Он набрал большой запас воды, и спрятал его в надёжном месте и стал поджидать, когда вода изменится. В предсказанный день иссякли все реки, высохли колодцы, и тот человек, удалившись в своё убежище, стал пить из своих запасов. Но вот прошло какое-то время, и он увидел, что реки возобновили своё течение. Он спустился к другим сынам человеческим и обнаружил, что они говорят и думают совсем не так, как прежде, и что произошло то, о чем их предостерегали, но они не помнили об этом. Когда же он попытался заговорить с ними, то понял, что его принимают за сумасшедшего и выказывают к нему враждебность, либо сострадание, но никак не понимание. Поначалу он совсем не притрагивался к новой воде и каждый день возвращался к своим запасам. Однако, в конце концов, он решил пить новую воду, так как его поведение и мышление, выделявшее его среди остальных, сделали жизнь невыносимо одинокой. Как только он выпил новой воды и стал таким, как все, он совсем забыл о своём запасе воды, а окружающие его люди стали смотреть на него как на сумасшедшего, который чудесным образом излечился от своего безумия"». Идрис Шах. «Сказки дервишей»
«Хидр (мир ему), наделённый Аллахом сокровенными знаниями, пояснил Мусе (мир ему): "Птица говорит: "Знания, которые дал вам Аллах, намного меньше капельки, которая остаётся на моём клюве, после того как я обмакну его в воду"". Услышав это, Муса (мир ему) удивился». Краткое сказание о Мусе и Хидре (Хизри), описанное в Коране. Из книги «Истории пророков» досточтимого шейха Саида-Афанди аль-Чиркави Словопрение благочестивого пророка Моисея с учителем его Хидиром-магом о сокровенном знании или «Лодка Хидира»
16. Наблюдатель Ясность пронзительно колет иссушенные зрачки. Красное солнце мои отражает глаза. Смерть уже где-то между «пора» и «почти». Я набираю привычно и зло призовые очки, Но это единственное, что не пускает «за». Пахнет до одури красным вином и зелёной виной. Научись видеть воздух. Умеешь? Прочти тёмно-синий берёз дух, ядовито-асфальтовый зной, на котором Москва распята; разгадкой почти НЕРАССЧИТЫВАЕМЫЙ БИНОМ ТЕРПКО-ПРИТОРНОГО ЗАКАТА. До ночи далеко. Вечер скрипит полозьями длинных теней в лыжне растаявшей кривобоких московских бульваров. Разные сволочи молча пьют одиозное «немолоко», провинциальный «Тезей» в луже давит опарышей, как минотавров – взгляд его чист и колодезен. Земляной самогон разрывает деревьям разбухшие почки. Прорези детского крика заштопаны колыбельным ветром. Руки любимой на коже моей что-то нашёптывают сантиметр за сантиметром. Я смотрю благовест, льющийся, словно пиво из бочки, на рожи пустеющих площадей... Я – заложник созерцания, всё, что окрест, забирает меня. Я не пустопорожен становлюсь, смеюсь вместе с ветром, со скоростью отражённого света растворяясь и растворяя в себе nord, süd, ost, west8. Всё, что вижу, – моё. Всё, что видит меня, – это я. Я кричу взглядом, взрываясь на третьем кольце. Искорёженный быстрый металл – я. Я – прицел. Красной точкою лазера выбираю: кому уцелеть, кому встать во гробе, как Лазарю, изнасиловав смерть. Не почувствовав даже близости гроба. Глаз голодных утроба вбирает идеи и сущности... Я продажен. Я у предела ссученности. Взятки беру, оставляя живым – для живых только то, что приносит мне образы. Остальное – must die9 от ран ножевых пустоты. Только бы взгляда кобра не пережила силу яда. И в небо глухое не шипела бессильно и слепо: «Отдай!.. Слышишь, ты!..» Но пока – идёт моё дело. Мира экран дарит за слепком слепок, разделяя сетчатки ложе со мною – катом своим, своим сторожем. Со мною – случайным прохожим, которому ясность пронзительно колет иссушенные зрачки, чьи глаза пропитало солнце, ушедшее «за». Я надеваю ночью вытемненные очки, чтобы не пробивалась звериная бирюза. 17. Взгляд Ничем не замутнённый взгляд потенциального убийцы людей испуганные лица берёт в невидимый захват. Расплавленную потом страха, нещадно, за ломтём ломоть, смеясь, отслаивает плоть, а после бережно, как пряха, оставшиеся лоскуты свивает, исказив личины, и совершенные картины дарует сгусткам пустоты. Растает кровь подобьем воска, и Кранах обратится в Босха. 18. Тишина Чистый лист, что белый день, а на воле – вечер гаснет, ветер шепчет липам басни, преодолевая лень. Нету времени опасней: свет – не свет, и тень – не тень, и тумана моросень лезет из болотной пасти, и мерещатся напасти. Так охотнику олень не даётся, только дразнит, лишь мерещится и блазнит. Но, бесстрастна как кистень, ночь разрушит этот праздник. Тишина страшнее казни. Чистый лист, что белый день. 19. Сочельник Зима. Дома. Час между водкою и пивом. И язвы-плеши полуоблаков лысеют омерзительно красиво в белёсой сыпи звёздных гнойников, пока ещё не выдавленных с неба. Нет, правда, – замечательнейший вид на рваный пелен Млечного Эреба10. И снег – не снег: так, перхоть моросит. Ночь, проблевавшись светом, умирает, и почему-то очень жаль её, пьянчугу грязную. Сугробы истекают холодной брагой слякоти на лёд, ещё не стаявший... Оставшийся последним воспоминанием о чистоте. Но крепнет холод утренний – наследник безвидной и безлюдной пустоте. 20. Сочельник 2 Всё моргают – луп, да луп, новогодние гирлянды, воспаляясь, словно гланды. Будто лопается струп зимней хвои синим гноем, красным гноем, жёлтым гноем… Словно празднуют герои свежий, тёплый, вражий труп… Что со мною? Мандариновый закат, леденцовые деревья… Кто за новогодней дверью? Кот и повар? Кат и варвар? Пёс и воин? И откуда недоверье к развесёлой смене дат? Я спокоен. Я умру, разукрасив на пиру новогоднем новый коан11 лоскутами естества… Я свободен!!! Вьюга вертит золотую мишуру… Белым порошком в конверте светлый праздник Рождества ждёт тебя, моя Москва, после новогодней смерти. 21. Остров пчёл Андрею Таврову Последний час вигилий. Ясный свет вот-вот падёт в глаза лишённым памяти последним медоносцам, спасённым океаном от гнильцы, и в воздухе повиснет «ронго-ронго» прозрачным гулом туфа и базальта раздавлен лес, и высохли ручьи, и на последних досках пляшут трутни неведомые – слово, слог и символ, и слово ль это, слог ли, или символ? Танцуй – узнаешь, но не передашь. Нет леса, значит, нету кораблей, читай же вёсла, строй до половины лодчёнку утлую. До ближних берегов не долететь пчеле, и в скалах ульи пьют только то, что с неба упадёт, вне прочих связей… Пчелиный Хлеб и Золотая Кровь в тебя вонзились росчерком невиданным. Впитался яд. Умри на дне засохшего ручья, оставив вместо слово, слог и символ. 22. Фатум12
Очень просто начинается ночь, очень остро ощущается волк. Тянет ветер тенета туч, темнота оттеняет лес. Только ты и костёр живы здесь, в окружении мокрых пущ, да ещё комариный полк к телу липнущий, словно скотч. И обилие мужских рифм очень точно задаёт ритм мыслям, падающим в огонь и выбрасывающим сноп искр. И звучит волчий басовый регистр и закручивает посолонь вихрь неначатых тобой битв и невычитанных молитв… На душе – печать, сверхсекретный гриф, словно выстеклененный битум. Это, видимо, и есть фатум. Ты сидишь перед простым фактом: продырявленный небес фартук, ночь, костёр и комары, это всё, что тебе осталось, а невостребованный твой фаллос и неисчерпаемая усталость – просто правила игры. Только волк твой – всё равно здесь. Хриплый вой – тебе приговор. Для него ты всего лишь пёс, значит, – предатель и враг. Пусть он даже попросту знак, недосказанный тобою вопрос, он прогрызся сквозь тысячу тысяч свор и принёс тебе свою месть. Доскажи его и услышь ответ, докажи ему, что достоин жить. Чертит месяц в небе свою дугу, умирает время вместе с костром… Но тебе плевать, что будет потом. Ты молчишь, silentium13, ни гу-гу. Ты уверен в себе, ты не волчья сыть! Значит – близок утренний свет. Очень просто заканчивается ночь. Очень быстро подыхает очередной волк. Плачет ветер над трупом глазницами туч, оживает твой внутренний лес. Только ты уже мёртв, ты уже не здесь, ты в реальном мире средь райских кущ, и трубит тебе ангелов сводный полк гимны липкие, словно скотч. 23. Эльбор14 Время – серая наждачка туч шлифует деревья, сдирает листья. Разлетается огненный абразив, точит лики до образин верно, быстро. Мысли – птицы. Беспомощен кожух защитный крыл, мал. Вороны, чайки, голуби, голубицы в дыму величальном режущей кромки круга, скрежещущего между «всегда» и «вчера», тают, неуловимые. Разом темнеет. Холодно. До утра застывает во времени неоновых искр оранжевая жара. 24. Гамлет Зеркало – холодная вода... Безупречно гримом изувечен, Гамлет умирает навсегда. Гамлет умирает каждый вечер. Гамлету не хочется домой, там Офелия и трое ребятишек ждут его. И он один в пивной пьёт свой яд. Всё тише... тише... тише... Умирает мир вокруг него. Дальше тишина? Да нет, пожалуй... Вкус у яда вроде ничего, и Господь – довольно славный малый. Просто надо жить, да не успеть. Смертный сон ему смежает веки. Завтра снова сцена, снова смерть. Без позёрства и вранья. Навеки. Но теперь холодная вода – зеркало... И где-то каждый вечер Гамлет умирает навсегда. Умирает оттого, что вечен. 25. Холод Благовест смолк. Go west15 уехал мой сын. Как пест, как волк, я совершенно один. Я совершенен, как холод, тридцать пять километров над. Удушение тех, кто молод и свят, опять заставляет кровь горлом выбрасывать в кашле надсадном. Кровь слов, не вен. В обмен душа не растает городом мёртвых, продолжающим что-то отплясывать в круге осадном чужих миражей, в стёклах блеклых загаженных витражей, утративших яркость навек, где каждый фрагмент расколот. Я совершенен, как холод, не как человек. 26. Лучший клоун войны Я – лучший клоун войны. Я буду убивать бабочек. Это – всего лишь soundcheck16 наступающей тишины. — Здравствуй, Бим! — Здравствуй, Бом… — Отчего ты плачешь? — От меня ушла жена. Смейся, паяц! Лилит сожжена самой страшной из всех бомб. Я на арене незаменим. На мою работу желающих нет. Никто не сможет пройти след в след, в кругу, что я заминир- -овал моей маски совпал с лицом. прирос, запёкся – не оторвать. Я умею кровью со-ли-ро-вать. Я умею быть подлецом. Я возьму сам всё, до чего доберусь. Дорога в 1000 ли – один шаг. Если у порога я ещё наг, у цели – сниму с себя кожи груз. Мой смех непонятен, даже непостижим. Мой стих тёмен, образный ряд сложен. Но это очень смешно – человек без кожи. Это просто: скальпель, тампон, зажим, без наркоза. «Режьте, Шариков, режьте!» Без гипофиза и желёз Преображенский станет змеёй. Ассистирует Швондер, у Борменталя запой. Это не от недоверия к нам, они заняты десакрализацией смерти... Что ещё непонятно?! И вообще, зачем понимать... Ладно, проехали... Я умею, но не хочу проще. Северный ветер шевелит Аделаидовы17 мощи. Это звезда умерла, она стала ...ядь! 27. Аттила В зеркале нетленном неба отражается асфальт. Город, каменная небыль, я – усталый твой солдат. Ход истории неровен, медленен её колун. Третий Рим давно построен, на подходе новый гунн. Спит ещё слепая сила, дремлют чёрные огни, но уже восстал Аттила, бес бетонной западни. Он своё поднимет имя, словно стяг над головой. Человечьим самкам вымя вырвет твёрдою рукой. И, пьянея от восторга, мясо пряное сожрёт. Что ж, без боя и без торга мир к ногам его падёт? 28. Всадник В городе Глупове играет слепой бандурист. Люди со светлыми лицами, не смея поднять глаза, снимают на телефоны дивную песню про старое дело… «За пана Владимира, князя Московского, на полысевшем Карпате, всадник над бездной сидит на коне. Над вершиною, во облацех, Святогор-богатырь и старец Паисий – Божий радист, чинно беседуют, травяным угощаясь чайком и глядя на колдуна, что рвётся к Донецку, но летит всё ближе ко Львову верхом на знаменосце турецком. Святогор говорит: "Агиорит! Прошу, разреши двум братьям грехи. Одного кличут Иваном, другого Петром. Каждый стоит на своём, твёрдо стоит на своём. Петра родила земля, грунт, чернозём с подзолом (как некогда молвил прекрасный Иосиф). Иван рождён лиманами Тетиса, временем и огнём. Оба – гниением деревьев, листьев и трав. Каждый уверен, что прав, Твёрдо уверен, что прав. Оба черны". Паисий в ответ: "Что же, пусть, кто на чём стоит, в том и покается…" Растаял слепой бандурист. Чудны дела твои, Господи! Только всадник над бездной ждёт, чем закончится песня. Впрочем, он знает. Нет ему Царствия Божия». 29. Алоха Воздух дохлый, пряный, сладкий и не то чтоб очень затхлый, и не то чтоб пухнет рохлей лёгких плавленый задохлик. Пахнет жопою эпоха. Плохо, глухо. Лучше порох и наружу потроха сизым ворохом болотным… Запах тот же, но почётней, с лёгкой нотою железа и проклятием врага. 30. Джавдет Михаилу Боде Кому-то осетрина, кому-то караси. У кого – павлины, у кого – хаси. Наши все обиды – промискуитет… Каждому Саиду – собственный Джавдет! Каждому Джавдету – собственный Саид, Каждому поэту свой формальдегид... У кого – сивуха, у кого – жена… Абдулла Петруху – словно кабана!!! В Африке Бокасса возлюбил народ… Уходи с баркаса, не уходи с баркаса – всё одно – рванёт! Трудно мимо кассы на Кронштадтский лёд… Нет у нас запаса… И свободы нет! Каждому Джавдету – собственный Джавдет! Мартовские иды! To delete or not to delete? Каждому Саиду – собственный Саид... 31. Псалом «Z»
Слово падает под огнём в книгу живых, за други своя. Хруст на зубах эмали крошевом: «Да будет двор его пуст. Да не будет живущего в нём». Восемь лет срезали народ мой, как пшеницу созревшую, ржавым от крови ножом Гольбейна с эбеновой рукоятью и орлом на цепи. Мёртвая честь, бесславная верность, кто вручил этот груз братьям моим скотским ярмом – да будет двор его пуст, да не будет живущего в нём. Пища моя – желчь. Питьё – оцет. Глумятся сидящие у ворот: «Сжечь его, сжечь!» В спину летит: «На кого ногу поднял, пёс?!» Упиваются сладким вином, песни выблёвывают из гниющих уст, лишь бы не слышать, не слышать, не слышать: «Да будет двор его пуст. Да не будет живущего в нём». 32. Пыль Взопрела пыль, от солнца стала плесенью. Невесело в июле, словно осенью... Сладкоголосыми разбрасываясь песнями, по улицам крадусь шагами пёсьими. Колосьями бесхозными на выкосе нас бросили... Нас вырастили и выкинули. Каракулями невнятными нанизываю всю жизнь стих за стихом поэму вызова на город М. На малые, великие ли поля камней, живых и мёртвых с лицами церквей и тюрем, с окнами-глазницами, да переулков шуйцами-десницами. Мы согнаны на эту бойню сонмами. Поименованы мы – легионами. Вода дымится, дыбится кириллица, промеж зубов взрываясь идиомами. Вот дар Денницы: у Христа за пазухой легко молиться; за оградой-радугой мы выбираем, карлики и карлицы, околицы, завалинки и старицы. 33. Общество сна Э. Ги Дебору18 Я сегодня без тоски злой. Я сегодня увидал сон. Рассказал мне голубой лён о полёте золотых рыб. Даже если не обманет покой, беспокойно от его глыб. Утопив обманных лет сор в реках пота, в бочагах пор и в бумажный запродав плен разгулявшуюся кровь слов, ничего не получаешь взамен, и обманом – яркий сонм снов. Равноценен для меня «дзен» и любой полуживой «изм»; одинаково смешон тлен человеков ли, идей, изб. Одинаково смещён мозг. У любителя пороть баб и метателя стихов-бомб. И весёлый пересвист розг говорит тебе, что ты – раб, смоешь рабского клейма ромб. Даже если ты пока слаб. Даже если ты пока – сноб и боишься перейти боль, и мерещится за ней гроб. Гроб, который все равно ждёт. Неизбежна мертвеца роль. Неизбежность ржою мозг жрёт. Если истина тебе жмёт, значит, истина тебе лжёт. 34. Внутренний монолог пилота Пиркса19, обращённый к Калдеру20 при подлёте к щели Кассини21 «Представь, некто растягивает портновский аршин с другой стороны… Вектор не важен, когда стоишь на своём. Мы так никогда ничего не измерим, тем паче не раскроим, но, тем не менее, не переставая, шьём. Одухотворяя железо, растворяешь себя в кристалле. Внешняя память крадёт сокровенную суть. Мы – это то, что другие позабывали, сон о себе невозможно прожить, или вернуть. Запоминается только призрачная партитура, будоража вены и жилы. Умолкнет невидимая капелла – камни возопиют. Дальнейшее – молчание. Лишь двое у края могилы, хлопнув глиняной пробкой, весело виски пьют, закусывая крокодилом. Мир – просто мёртвый камень внутри тебя. Это не наша война, что не исключает сугубого интереса к сводкам с места боёв, которые, впрочем, нервов не теребят. Хотя это странно – куда-то шагать впереди машины тонконогим слоном Дали на исходе июльских гроз. Привычней, изображая Емелю, мчаться к щели Кассини на железной печи, которую сами изобрели. Всё, что нам остаётся, – либо под землю, и не мы так решили, или, вместе с тобою, – вечный поход с Земли». (Задыхаясь от перегрузки, кричит: «Не насквозь!») 35. Помпея "Cave canem"22 на калитке. "Cave canem". Мы улитки на разбуженном вулкане. Мы ползём под пеплом раскалённых пиний. Море пламени не вычерпать руками. Мы умрём нелепо, словно старший Плиний23, и заваленные лавой, камнем станем. И, затеяв это чёртово веселье, волкодавы претворяются волками. Мы могильного не стоим новоселья. Мы до собственного гроба не дотянем. Зелень лавра расползается по коже и выводит тело за предел похмелья. Триумфаторам до славы нету дела, лишь бы на самоуправство не похоже, лишь бы змеи с кадуцея не шипели, лишь бы боги не играли желваками, а спокойно кровь из-под меча лакали. И теперь Армагеддон не так локален, значит гладиаторы – forever24! "Ave, Ceazar…!"25 и в геенну st.26 адом канем. Зреют агнцы в каждом первом бабьем чреве. Я родился в год собаки. CAVE CANEM! 36-46. Цикл «Металлическая невеста» Мы венчаемся осенью, свежим золотом с проседью, медным утром литым. Мы нечаянно сброшены в реку чёрную с просинью. Дым рассеялся кольцами, серебром ледяным. Мы боимся обрадоваться. Мы берём небо пальцами, налитое свинцом. Тучи – горькие пьяницы безалаберно плачутся, но без боли размалываются ветром – синим вдовцом. Дом наш – лунное олово. В мясе гулкого колокола эхо – бронзовый солод, стальная вода. Шелестит платье свадебное, звонкой памяти патина, паутинное, платиновое, безмолвие льда. Зеркало для Натальи Какой такой подземный Андерсен тебя придумал, благословенная? Любовь – посылка с обратным адресом. Сплавляет накрепко реверс с аверсом, ребро – категория малоисследованная… И расставания ад весом, не каждый справится. Сивушный ветер холщёвым парусом состарит кожу. Когда ты станешь святая старица, а я – бесхвостым домашним пардусом, не надо плакаться! Обоим зеркало состроит рожу… И время валится слезливой слякотью под колесо. Дорога скатертью, обида карлицей, и это – всё... А за околицей туман раздолится, и тень лица, за оком око в белёсой каше растянется, потом развалится… Лехаим27, золотко! Ну что, nicht koscher28, по мозгу палицей? В лепёшку память и боль за радиусом. Уже не наше тепло сплетётся двуликим Янусом под небом Августа. И расставание колесом почтового поезда дальнего следования от расстояния раскаляется. Я посылаю тебя, без адреса. Тебя придумал, благословенная, какой-то милый, подземный Андерсен. Елене Троянской Запах яблок описать практически невозможно. Курю на углу Троилинского переулка и старого Арбата. Вокруг Илиада. Чувствую себя Троей в осаде. Атакуют askеров ложноклассические лица. Отстреливаюсь сигаретами. Вдруг от МИДа поворачивает колесница. В стальном луче сияющих, горящих лошадиных глаз вижу яркую лунную пыль во множестве. Раз – и погасла. Ясно, что снег. Непонятно – зачем? И такие деревья из лампочек, что хочется удавиться. Эта Троя погибнет, если уже не погибла. Съешь, душа моя, яблочко, плачь между limbus и nimbus, прекраснейшая! И табачку на дорожку, и тридцать рублей Одиссею на опохмел. Мulta tanatologiya29 Умри! Я войду в тебя глубже, чем это возможно при жизни, врасту в тебя всей галактикой искрящих нейронных связей, обниму тебя кровью своей. Дыши моим кислородом, но сначала умри. Кричи, вырывайся, взрывайся, кривляйся, рви меня изнутри… Вместе – немыслимо. Врозь – невозможно. Убей меня! Только умри. Два мира Два мира на одной постели спина к спине, мы еле-еле уцелели в своей войне. Мы никогда не брали пленных, жестокий век. Два антипода, две вселенных, на тьму парсек отдалены. Но все же рядом, тепло – к теплу. Летим над раем или адом крыло к крылу. Два мира на одной постели спина к спине, мы еле-еле уцелели в своей войне. Турандот30 Я – тринадцатый в год собаки. Правь, любовница мертвеца! Ну-ка, высчитай на абаке, Имя Сына, имя Отца… Номера твоей лотереи отражает дрожащий гонг; замурованный в карту Пангеи межконтинентальный пинг-понг31. Очертания мира расколотого, всех приливов твоих калам32, размывает восходным золотом твой мертвец – сын Тимура, Калаф33. Tragedia dell'arte Маска никогда ничего не скрывает. Походка Бригеллы присуща только Бригелле. Колпак Арлекина только один – на голове Арлекина. Если Пьеро говорит, то и молчит Пьеро. Ты «просто надел маску…»?! Ты – кукла, надевшая маску неведомого кукловода! Из прорезей для глаз выглядывают медяки. Заплачь перед зеркалом, смотри, засмеётся в ответ кукла земли, кукла огней, кукла вод, что тобою играется здесь, но живёт за зеркальной стеной из жёванной бумаги, белил, дурацкого колпака и молчанья. Ночью Мы умираем на ощупь, лица отдав на откуп неразличимой ночи. Пращуры хлещут водку, правнуки лечат почки. Молча, подобно волку, рыщет моя сестрица, ищет на небе Волгу, словно в стогу иголку, ей не остановиться, хочет остаться птицей, кожу пластать на небе. Старица да Медведица, отслужите по ней молебен. Сколько камней во поле было небесным тальком? Колко-великолепен тёрн бестелесной боли, тесный для плоской были. Я и не жил доселе. Больно меня не били, до крови не пороли. Учили. Недоучили. Ручьи прозрачные, рачьи, я уже не увижу, хоть и рождён был зрячим. Сыну родному – отчим, я становлюсь всё ниже. Тысячу тысяч вотчин разрываю в клочья. Так и умру – на ощупь. Ночью. Танец с Эдит Гасьён Ксилофон подреберья, воробьиное эхо, деревянное зеркало нищих, подзаборная опера, крик заглавных пощёчин, смех железа в крови поездов, колотушка ночного сторожа – повелителя мира в изгнании, танцующего на клумбе массово-белых цветов, боящегося машин и домов, глядя в этот глухой мотив из тех же глубин, что и я, в голую стену из шестидесяти тактов в минуту, на три четверти, не сойдя с ума, ощупывая эту слепую мелодию аккорд за аккордом, нота за нотой, словно лица из настолько немыслимо далёкого далека, что там есть кто-то, кто меня любит, а это невероятно далеко, дальше некуда, дальше чем сон, так далеко, что попасть туда – значит бросить кружиться, кружиться, кружиться, в танце «Ява» с Эдит Гасьён. Предынфарктное
Это, верно, злое стекло в сердце, словно карбид, сушит кровь, помня объятия троллей там, в небесах у престола, когда было целым, болит, вспоминая одно только слово, то самое слово, которое вспомнить нельзя, невозможно... Гвозди в сердце вбиваю сигарету за сигаретой, болью плоти живой зеркала боль приглушая, всех мертвящих осколков его, разрозненных, стремящихся соединиться и снова отразить в себе слово, которое неотразимо... Я не Кай! Жёны мои не поскачут за мной на оленях сомкнутым строем, побеждая чудовищ, не заставят рыдать, избавляя от анестезии. А из окурков моих сигарет, в пепельнице хрустальной, можно составить целый словарь! И разукрасив смолой, взятой из лёгких, гвоздями табачного дыма прибить к небесам! Но только не это слово Единственное! Никак не сложить, и прибить к небесам не получится... Можно, конечно, попробовать, Только сразу умрёшь. Товия Пеллеас гонит смерть острогой в три пути на семи верстах. Рыба Удильщик, подними нас из глубины! Хитрый рыбак Мауи идёт за твоей звездой, глядя Хозяйке моря в огненные глаза. Боги бегут в Египет, в священный садок, на спине лосося, что плывёт из Линлит почтить останки родни, мумии lates niloicus... Старый Гао ловит корзиной господина Апсу… Бран загоняет мёртвых в немой котёл… Летучие острова выпрыгивают со дна, с плеском падают на воду, и долго эхо воды гонится за луной, достигает луны, нежится на луне, луну обращает в жернов, что ложится на воду, летит в зенит; жернов, что скользит по воде, стремится в надир… Товия! Эта рыба не поглотит тебя. Товия! Сбереги этой рыбе печень, сердце и желчь. 47. Юрод (Тёмная народная) Ю. Мамлееву В белый свет, как в копеечку. Солнышко светит, юродивый плачет… «Кто тебя обидел?» «Мальчишки небо палят, с неба буковки падают на меня, горемычного». «Это ничего. Это весело! Эти буковки будут песенка про тебя, горемычного». Небо сердится. Небу больно. Небо воет. Небо чёрными дырами светится. Видят их юрод, да я. Не плачь, полно. Смотри, стоит виселица, на ней мальчишки висят. Двое. Один. Ни одного. 48. Аквариум Солнце – фонарик удильщика. Однажды мы вынырнем. На закате, медузы-нимбусы, это серые глыбы, горящие высокослоистыми щупальцами. Дождёмся августа! Персеиды вытащат к сентябрю рыб своею серебряной бичевой. Богатый улов – предвестник сезона дождей. Мы не видим поверхность этого океана. Мы уверены разве что в береге нашей молочной реки… Так куда же нам плыть, если: «Плоской нам мнится Земля, меднокованным кажется небо…»? «Мнится...», – ответил Создатель, – «Кажется, кажется, кажется…», – эхо немыслимых вод… Мы однажды всплывём до самого дна. 49. О баньке с пауками и Струльдбругах34 …продолжать острым ножом линию жизни выше запястья, кукушку пытать, чтобы не замолкала, поглощать горстями киноварные пилюли – вот оно, счастье невиданного накала, вечность пыром под ложечку – товар, с гарантией от безносой, хочется верить, что не обманули, пока не прочтёшь мелкий шрифт: движущиеся части подлежат плановому износу допускается естественный осадок частичная или полная замена комплектующих элементов только с благословения Производителя вскрытие, при гарантийном ремонте, производить осторожно обмену и возврату не подлежит батарейки в комплект не входят бесплатная новая версия после утилизации только в случае правильной эксплуатации контракт расторжению не подлежит но может быть прекращён по соглашению, или без любой из сторон перед прочтением – сжечь ни даты, ни подписи. в огне начинает мерцать, из положенных реквизитов, Каинова печать… 50. Предсмертное (на манер Вертинского) Засим имею честь откланяться, всё оттого, что, аки прах, лежит под сердцем горький пьяница, Вас оставляя в дураках. И хочет перерезать веночку и в полной тишине уснуть, чтобы душа, как птичка пеночка, уж упорхнула как-нибудь. И чтоб прозектор, по линеечке раскрыв ввалившуюся грудь, сказал: «Кто перерезал веночку, в крови изволил утонуть». 51. Стихи белого железа Застывает ржавчина на лице, на пальцах, зубах, ладонях. Запах её заставляет отворачивать образа, морщиниться, усиленно заспешивший по делам человечий иконостас. Кто-то подал белый бумажный плат. Не плачь. Перестань. В жилах нет серебра – вино из лепестков стального лотоса. Червивый кристалл – легированная душа, раскалённым потоком рвёт литники и опоку. Так себя подрывает гранатой солдат, если вражеский танк над окопом. Мой последний рубеж – крепость стен кровеносных сосудов, эндокард – кружевной бетон. Враг мой – я сам, на императорском тигре с картинкой дракона и багровым Мальтийским крестом. Война бесконечна. Целого мира мало. Впрочем: «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять!» – процитировал председатель Мао. 52. Умирать
Умирать опостылело. Очень хочется высказаться. За минуту до выстрела, между мыслью и виселицей. И отчаянье вызрело, до оскоминной сладости. Нет мне дела до истины, и целесообразности. Мой закат пахнет псиною, мой восход плачет теменью. Я родился скотиною, и умру незатейливо. Но в симфонии выстрела я единственной темою, с человеческой плесенью оркестрован и связан. Этот жребий не выстрадан, но собою я выстелю, те дороги тернистые, где кончается разум… 53. Сильван35 Фигуры и жесты древнего танца дерев можно увидеть, покуда дым осени спит в маслянистой своей скорлупе. Пройди pas à pas36, врастая в ритм везде, где растаяла почва. Не смей ждать лета, пасынок вечной зимы! Когда всё гниёт от мороза, живут только корни. Выиграй bataille de dance37 у танцующих смерть камней каплей дождя на стекле скоростного поезда, миндальным деревом, выпившим Макондо из детского трупа – ярма муравьиных спин. Танцуй, Сильван! Танцуй, оставляя шанс тому, что мертво в ожидании твоего танца. Танцуй сто лет под аккомпанемент затаившего силу свою восходящего солнца. 54. Дендрология строительных лесов Существуют деревья, вокруг которых рождаются и умирают дома, города страны, народы, короче – всё это безумие… Бывают деревья, рядом с которыми люди попросту не считаются, притом считая на кубометры строительные леса, целлюлозу, прочие безделушки типа подносов и ложек, разукрашенных под Хохлому. Есть люди – деревья… Приходит осень, осыпаются листья... Читай прожилки, пока гниют странные знаки. Весною – ни знака, ни человека, ни листа… Ни дерева, которое я загадал. Перегной. Маленькие ростки. 55. Вечер – карагач – ночь Карагач грязного льда льнёт к чистому, единосущному льду, который суть пустота. Вакуум плачет, ужаленный солнцем. Дожди идут, смывая листву, траву покрывая лаком, полируя почву неистово, оккупируя пустоту мнящуюся землёй. Открывается занавес тверди, иконописное небо в раме вороньей, тополиные пальмы. Закат – вход Господень в Иерусалим. Золочёные облака опадают, лепестки светила гниют. Раскалённые окна остывают в золе кирпичей, тлеют, словно гнилушки Святого Эльма. Жар багровеет под клёнами в ожидании свежего мяса, словно пеплом подёрнут трупами одуванчиков, телами окоченевших грибов. Одинаково не видны: пар альвеол, астероидный конденсат, вселенский сталактитовый кол, дышащий влагой, твердеющей, тая, над нами. Сталагмит двуногий наживку на удочки учеников Рыбаря ловит, снежинки, ртом, играясь, овеществляя бессмысленное совершенство. 56. Авель Глыба зовущих губ, визг водостока длинный, сволочь кованных рыб, студенистая стая глины. Наживо, насмерть сшиты Машрик и Магриб воедино. Болезненно пробуя циферблат на зуб намотанным нервом, испытывая вселенский Breguet38, Франкенштейн поглощает за аятом аят39, первый из человечества агрегат лжеимённый выискивает вопрос, изначально зная ответ: «Ноль, поделённый на ноль». Сиамский колосс горло себе грызёт. Вперёд, за невестою в землю Нод… «Где твой брат?!» Вот он – гниёт, Изо рта моего вытекает белёсой пеной. 57. 26 декабря 1991 (Thunderstruck) Наша молодость знала, Наша старость «могёт». На манер покрывала Не Кронштадтский, но лёд Нас укутал по жвалы, Словно вечный запой. Комиссар с пыльным членом, Не клонись надо мной. Хороши были розы, Но не про нас этот троп. "AC/DC" и Ozzy Нам швырнут в мёрзлый гроб. Вот и вечность покоя! Как шаман средь яранг Выдал левой рукою Свой запил Ангус Янг. 58. Выход. Радио
Самое время петь. Сохни, дыши, гасни. Серый гранит? Красный? Песчаник? Габбро-диабаз? Предпочитаю медь. Я не про надгробие, я про глотку! Самое время петь. Уважим старого регента-певуна, Грянем хором «Шилка и Нерчинск»! Неважно, что незачем… Чаще – нечем. Просто хана. Да, смерть! Попросту время пришло, самое время петь. Давно понятно: «...зачем качается маятник, И чем кончается свет». Динозавры давно допели! Наш выход и наш куплет. Никто не забыт. Ничто не забыто. Настроились, подключились. Самое время петь. 59. Святой четверг
Мне всегда не хватает слов. (δουλος και δολιος – дулос кэ долиос, раб и лжец) Сползаются черви небесные Гелиоса за горизонтом пожрать в ту самую ранку, откуда сочится ещё тёплая кровь солнца. Не существует понятия «совесть Рудольфа Хёссе», как не бывает такого, чтоб на одних весах встретились счастье мира и слеза невинного ребёнка, на противоположных чашах, но можно красиво всплакнуть над несовершенством вселенной! Мне всегда не хватает слов, а любые весы – жадные щупальца осьминога… Московское метро – это сердечно-сосудистая система. Кто-то умер от известкования сосудов, (стеноз, сгущение крови, ай-ай-ай, что поделать?!), был похоронен (δουλος και δολιος – дулос кэ долиос, раб и лжец), начал расти под Среднерусской равниной, как мертвец под Карпатами, но не кости, а окаменевшие вены, а потомки придумали поезда, чтобы мучить Иудушку перестуком колёсных пар, и все мы – кровь из людей, пассажиропоток кровяных разноцветных телец, разгоняем тромбоз поездов. Нынче – Страстной Четверг. Помолчу. Мне всегда не хватает слов. 60-98. Свасти!40. Поэма Пролог Человек креста Я – человек креста… Кольчужные кольца страха – короста. Гной на перстах мой прах отделяет от дольнего праха. Нарисую страх на белых листах – это просто, если сукровица – елей. Соборую мир, рисую крест на лбу Евразийских степей. Я – словопахарь, умираю здесь. Живу здесь ли? Воздух тесен: плесень лести, песни лестниц заблёванных, девственниц кости, лиственниц рост медленный... Нетленный крест – последний пост. ПРЕМУДРОСТЬ, ПРОСТИ! HOMO HOMINI LUMOS EST41! Не спешу на погост. Хочется в гости, как Данте геенной огненной в рай идти. Хочется чуда лёгкого, без багряницы, тёрна, так птицы летят домой. Красивые птицы летят... На убой. Их вздёрнут на ягдташи комьями мяса благодарные земляки нимало сумняшеся... В саду Гефсиманском валяется чаша, выпавшая из ослабевшей руки. Что дальше? Шаман пляшет, кровь превращая в дым. Небо плачет. Пепла чёрные пауки падают на плечи матери плачущей, сын чей не хотел умирать молодым, как другой Сын Человечий на неосуществлённом распятии. Мы спрятали ужас в лужу привычки, спятили, околпачены по обычаю вечной своею самостью, короткой памятью, каждой самкою, каждая – потной жадностью мужа или приятеля. Дидактично, кажется? Жалуйтесь! Я жалуюсь. Плачусь ветрам отравленным, сукам, лжецам, праведникам, мёртвым полям оплавленным, траурным дням, праздникам. Дайте пожить! Пожалуйста... Дайте догнить! Пол-листа календарного исписать убористым почерком выше дат – прочерки, прочерки, прочерки... Многоточия. Я – солдат. Видел воочию, как умирают дети, жить продолжая взрослыми. Убивал стариков, это просто. Умирал сто десять раз по сто плюс сто тридцать три по пять, каждый вечер ложась спать. Кто-то другой просыпается по утрам ловит ветер, летит смерти навстречу кем-то ещё стать, смертник, прикованный к вёслам минут на галере призрачной, которую скоро взорвут, жизней своих светлый тать, разума ризничий, сменных телес хранитель... Придите! Едите! Сё дело моё – умирать дело, вами ломимое. Мимо лжи ухожу, словно сквозь строй – сквозь страх, туда, где зримо цветёт пустота, астрой костра. Возвращаюсь дымом. Я – человек креста. Свасти! Изгажен пьяный воздух над иссиня-серой мёртвой дорогой. Раньше трав пряный дух истинной верой поднимался над логом. Логос, раздав лён Благовестья, раздавлен машинным потоком новой эры. Скверно. Голос сломлен (словно в горле кость). Я обесславлен, обессловлен. Всерьёз. Меня не простят. Током напоят тело, на всех четырёх под откос, борзо, смело. Мир обезглавлен. Говорят: «Брось самоуничижаться! Надо сражаться!» Но нету больше врагов. Мир умер. В палате мер и весов зуммер плачет, вызывая сестру, дверь заперта на засов. Кто оплатит саван? По реестру в траурном платье за гробом пойдёт? Мы, лишние, словно «йот»42, строим планы. Смерть?! Не с нами! Сами убиваем будущее в прошедшем и наоборот: прошедшее в будущем. Ангел хранитель бушующий время мечом сечёт? Губитель заклятья мечет? ЧЁТ – НЕЧЕТ. НЕЧЕТ – ЧЁТ. Времена – одинаковы. Племена – неизменны. Пелена перемен – тлен. До рождения от зачатия пробиваем эпох плен. Это – наш лен43. Вселенная – плата нам, плотью залатана плотно. Полотном залапанным тел потных, болотных душ сатана ад топит... Туш!!! The show must go on44, человечий хлам! Увы, кто не хочет быть храмом, всё равно, как ни странно, – храм. Тайна... Кто не может услышать – не слышит. Может – знает и так. Дурак, залезший на крышу светила ловить решетом, знает – небо выше, не дойти пешком до тверди небесной... Луну не удержишь мешком – тесно! Ты не можешь не знать: мир твой невидим, невредим. там ты знать, здесь – ненавидим, но непобедим, словно сон, этакий тигр с картин Дали… Лета – река утонувших времён, это тебе не Тибр. Последняя станция, нету пути обратно... Все забудешь. Два слова останутся: «БЫЛО», «БЕЗВОЗВРАТНО...» Дороги. Шаги – твои... Смотри под ноги, под ноги плюй проходящим каликам ледащим. Подвиги совершай походя... Путь – твой. Хочешь, не хочешь свернуть – свернёшь вовремя. Найдёшь дерьмо, золото... Свернёшься калачиком, уснёшь, проснёшься в коме, или в Коми, на лесоповале... Как ни крути, ноги твои пришагали именно в эту точку пространственно-временного конти- нуума. От большого ума присосись к коровьей груди к девичьему вымени. Недолго вместе идти. Триппер?! Вот именно. Или долго, обрастая скарбом, скорбью, опытом, холодом, долгом, детьми, уходящими с топотом лет через двадцать: парни – драться, девки – под мужем охать. Под дочкино оханье – твои похороны. Что дальше, я не знаю, кто это я? В смысле «Я». Может быть «Ю» Или «I»45 (аин)? Любой букве больно умирать... Мама? Дом Адама – ад, Мама! Распят дом камней – сыновей Авраама. Камни кричат. Я молчу: «М-а-а-м-а-а...» Я плачу́, не витийствуя, пла́чу по́том, пото́м – о самоубийстве. Солнце в подземке алчет вырваться, вернуться в свой дом, прогулявшись по позёмке, взлететь надо льдом! Солнце потеряло ход времени. Лето на дворе... Август. В грохоте зала, брожу паяцем. В потной жаре. Тело – желе... Пол-литра?! Мало! Мне холодно, солнце, как в феврале. Вон из каменных стен! Свети детворе на улице! Хочу остаться, притулиться да посутулиться в переплетениях камня с железом. Железам вреден свежий воздух. Кто бредит? «Я» бредит? «Ю» бредит? «I» (Аин) бредит? Бредишь под звёздами, а под землёй любой бред гениален. Это просто понять. «Приходите, дядя Сталин, Нашу детку покачать...» Только спать остаётся, из подземки уходит солнце, тени созвучий пляску устраивают в голове, каждая тень норовит вырваться, крича: «Я лучше!» А на бумаге голо – ветер вытер. ветви ветви о Боровик вырылся из под земли. Лес! Я здесь… незакавыченный простор оторочен соснами. очень скоро осень. сор берёзовый сер розов песок соком вечернего света. резов ветер рёв его резок но не вечен ныне дерев щит вершит вече вершин искалеченных. их речь лечит словно елеем. сон лелеем мной потаённой мглой лон девичьих. Чьих детей увечим? Своих, чужих ли, мы так привыкли, мы шутим шуточки: Тра-ла-ла-ла-ла-ла... Поем мы песенки. Нам очень весело. На небе тучки, из них идёт зола. Мы чертим свастики, а черти ластиком стирают лучики, и вновь смеётся тьма... Слепые лучники, вы были лучшими... теперь – учите детей сходить с ума. Ваши лошади храпят на площади, вы булки крошите для птичек-голубей... Помилуй, Господи! Прости и пощади! И, знаешь, Господи, нас всех убей! Убей своими руками. Без Тебя не падёт волос. Дать пистолет? Просо лет просыплет на камень Хронос, (овёс нынче дорог!). Проспаться бы, опохмелиться, трелью разлиться: "Мake love, not war!"46. На земле каменистой нас слямзают птицы, в небе оплакав... ЖРИ ЧЕЧЕВИЦУ, ИАКОВ. БУДЕТ ГОРДИТЬСЯ ВОР, ПЕРВОРОДНЫЙ ИСАВ! Эпилог Confessio47 Наполняя собой всё, до чего дотягивается взгляд, исчезаешь, словно Тело и Кровь Господни (Святая Трапеза), в теле Господней Церкви… Паства моя невесома, незрима, неосязаема: Росомаха из дыма; Стрижи черноплодной рябины, В зелёном небе куста; Змеящиеся зиккураты Холодного фронта туч; Нож человечества в гаснущем взоре огня. Бумажный храм, Чернильный молебен… Исповедь аутиста. Инклюзивная инквизиция, сам себе Торквемада, сам себе еретик, потрескиваю поленом на собственноручном костре. Разгребаю золу, серебрится рыба в фольге. Раздаю головешки картофелин, за неименьем хлебов. Водка, табак, соль. Золото, ладан, смирна. 99. Фронтир
Два человека на квадратную милю. Прокажённые камни смотрят на солнце. Механический каменщик брезгливо строит закон. Набухает граница… Пятится пустота, теснимая тестом, выползшим из квашни и кричащим: «Дальше, дальше! Далеко океан! На повозки! Вперёд! Сквозь пустыню, ущелья и горы, туда, где земля течёт молоком и мёдом! Позади – только куклы и кукловоды!» Горят в каменистой печи Соноры хлебные куколки… Впереди – два человека на квадратную милю. Мёд Фенрира. Змеиное молоко. Пусть прочитает меня, кто мысль хочет древних постигнуть, Тот, кто меня поймёт, грубость отбросит навек. Не хочу, чтобы был мой читатель лживым и чванным: Преданной, скромной души я возлюбил глубину Пусть же любитель наук не брезгует этим богатством, Кое привозит ему с родины дальней пловец. Алкуин Флакк. «Послание королю. Стихи героические»
Меч Хидира49 Ночь оскалилась звёздами. Бивень месяца рвёт слизней перистых. Тесно вверху. Внизу – земляное тесто, чёрные скалы леса… Мыслящий перстный хлеб зрит небесные хляби, пока не разверстые. Соловей в перелеске зверствует. Некто гадает, мечет метеоров падучую зернь марионетке на лесках небесного блеска. Колыбельный вселенский плен поколеблен покалеченным, меченным, млечным мечом, ятаганом, которым Хидир зарубил ребёнка… Вода Хидира Новая вода. Старый лёд. Былые слова. Молодой клёкот. Лакай свою кровь. Тебя не поймёт новая вода – в жилах копоть. Сиди в леднице, седей, шельма, плавь глыбы ладонями, буковицы выпаривай, вдыхай арабицу, выдыхай латиницу, кашляй кириллицей, заливай лёгкие лавой талой из Гезера, падай в омут квадратный криницы малой письма Арамейского, плавай там, словно сом, плавься, баламут очарованный, притча во языцех. Или ты безумен, или людей сонм новой водой опоенный. Ты такой один. Что тебе снится? За пределом длин, в тёсанном вертепе камней, под рукой твоей, кукла из костей колготится. Это тень жены прядёт персть. На нитях памяти – взвесь смысла. Для тебя – сейчас, для тебя – здесь, старой радуги коромысло, разрывает вдрызг новизну небес, утверждая прежние числа. Плач Бабура
Снежный жир запечатал студёную воду меча в червлёных, звериных очах, что темноту сторожат. За восточным углом мечети мечется ярый кочет навстреч чёрному кречету, – крыльями ночь корчевать. Всё случится, как сердце моё захочет? Лунным серпом звёзды жать нежно, молоть молоко в костяных жерновах горба, печь хлеба в земляной печи, облёкшись в глину, усердствовать в науках, в искусстве может ли человек, не имеющий пищи, лишённый одежды? Хребет – ножны от загривка до чресел. За левым плечом – кречет, за правым – кочет. Ничего между. Донская Нике Батхен Божественный ритмический покой икон старинных Византийской школы, непостижимо чуждый мастерству, лучится вздохом, длящимся столетья. Взмывает хищник так за лунным зайцем с перчатки с длинным раструбом. Рука, снимающая клобучок, не ведает итога птичьей ловли, но открывает соколу глаза. Сокольничий же остаётся слеп. И вот – горит икона изнутри, а мы, слепые, видим позолоту – кровавый труп простого русака и делим трапезу с крылатым братом, который нас не в силах научить безжалостному своему полёту, своей охоте за единым зверем, которого мы – знаем, он – не знает, которого он – видит, мы – не видим. Бхага50 Создай меня таким, каков я есть, Бхага. Вырежь меня на пергаменте гниющей листвой, напиши меня острым ножом на полотне снежном. Вдоль берега гневаются берёзы золотом. Клёны жертвенные, багряные, тобою помилованы, смотрят в масло земное на водах змеиных. Отвратительное небо в этом зеркале. Криптограмма закатных окон слушает сердце недоброе… Эхо копра глотает железобетон, к луне пробиваясь, Алым временем Дурги51, чёрным временем Тваштара52. Стрелы башенных кранов ловят тетиву. Сыном царя сломан лук, создавший слова в небе между кровавым бакеном, закатным туманом и ослепительным, огненным глазом гастроскопа, гибкий шланг вселенной венчающим. Свет во мне не лечит, но знает. Темнеет. Вечерний бриз утонул подо льдом, ожил течением, дарит рыбам дыханье, скрипит водяной скорлупой вису конунгу первого льда, птенец метронома родившийся мёртвым, но громким, внутрь скорлупы. Пан Умер Пан, бог невнятного страха. Эта фраза, как будто плаха отталкивает, манит. Жажда смерти зовёт нестойких на карниз, а меня – за стойку, разбавлять вином цианид серых мыслей и представлений. Неотбеливаемой тенью за плечом моим Пан стоит. Розенбом Больно идти? Катись, голь! Лети, словно тебя нарисовал Шагал! Ползи, зубами кроша бетон. Выкрошишь зубы – шагай лбом. Холод горит. Не дрожи. Движение – смерть, неподвижность – жизнь. Первая – колом, вторая – соколом. Крепок алкоголь, Розенбом. Ты ещё крепкий старик, Розенбом! Пора умирать, Розенбом, между полой землёй и вечным льдом, сгорать, Розенбом, древесным своим естеством. Гринуй
Встань и иди! Ищи Священный Грааль! Вылезай из пещеры. Запах имени – запах мяса для голодного зверя. Большая белая акула чувствует кровь за тысячи километров от смерти, знает, откуда дует подводный ветер, знает, кто был убийца в конце пути, верит, что от неё не уйти мертвецу. Встань и иди, к светящимся донным тварям, которые ждут тунцов и марлинов, белуг и тюленей, Волка Ларсена, Моби Дика, но не тебя. Не теперь. Никогда. Вождь Ласкаешь босыми ногами плоскую землю. Солнце танцует вокруг, раскаляя синюю твердь. Извиняешься перед убитым оленем, дозволения просишь ворваться в лоно реки. Даёшь имена неведомым травам, даёшь имена невиданным тварям, очарованным землям, детям новорождённым даёшь свои имена. Звёзды – окна в городе предков. Дождь – животворные слёзы умерших. Ветер – пастырь дождя. Звёздами выткал на небе медведя, ворона, ясень, медянку, лосося. Солнце тебе говорит о времени, месяц – о временах. За солнцем воины следуют мерно. За край, в светиле сгореть, стать дымом. После вечно смотрят на землю каждый из своего окна. Шаманы следуют за луною, ищут следы на дороге дыма, варят холодную кровь растений. Не исчезают – перетекают из плоти в новую плоть. Ты умрёшь окончательно, бесповоротно, оболганный, проклятый или воспетый, похороненный всеми возможными способами, не откроешь в небе окно, не заплачешь дождём, не повеешь ветром. Останешься сумраком между танцующим солнцем, холодной луною, плоской землёй. В своём домотканом небе, среди имён. Пастух небесных оленей. Пловец молочной реки. Командор Ночная, железная бабочка «Мёртвая голова» трепещет на спинах быков, топкое дно изнасиловавших, разорвав луну на воде. Дорожка серебряной крови – стыд Дианы. Китежский храм-новодел смотрит из чёрных глубин черепом на венце. Река Темнояр тянет слово за словом, так тянет жилы пинцет врача. Здесь умирают лотосы, время течёт вверх по клипсидре53, капля за каплей, голова к голове, набухает Лернейская гидра. Открывают глаза Горгоновы волосы, или листья ивы открыли звёздам прогал, чьё отражение жалит меня? Каменный гость – мемориал мотылька, мост о четырёх берегах, крест Диановой лани, алтарь на моих костях. Три богатыря 1. Лудильщик
Играет на дудочке червлёного вяза лудильщик медной картины мира. Бык прохудился, Радамант54 недоволен, дымит паяльник огненным змеем, кричит канифоль ливанского кедра… Человек в быке лечит огнём быка в человеке. Не верит лудильщик ни в сон, ни в чох, ни в змеиный шип, ни в вороний грай. Верит лудильщик в смоляной дым, медный припой, да паяльничек… Завтра починять ему птицу Рох55, вчера лудил он горний Иерусалим. Шелестят воды многие, медные, рыбаки плюют на блесну, собирают гроши последние, учиться лудильному ремеслу. Пришёл к нему на лудилище, Старчище-пилигримище. Заказы принёс, забрать кой-чего, сына крёстного поучить ещё. Молвил ему, хороня от беды: «Не купайся голышом в Иордань-реке, там крестился сам Иисус Христос, а иди на кораблике из медной руды за багровый перекат, на огненный плёс. Угляди там китовою голову со змеиным языком, львиной гривою, да с глазищами наполно полными красной ртути, свинца и олова… Станет та голова тебе домовиною. Между вечным льдом и полою глиною. будет тебе, где принимать гостей, сонмы богов да демонов, залуживать да заделывать, выпивать с ними сомы чарочку, закусивши китовым хрящиком. А железных баб, да стальных людей, посылай в ад, к электросварщику. Не будь дубиной, не будь олухом, не скачи через вечевой колокол, не пинай мертвецкую голову, не то обморочат тебя, смирят бечевой, и луди тогда на дне Волхова…» Лудильщик в ответ: «У смертной межи, что у бабы Яги на лопате… Бык здоров. Забирай. Но сперва покажи квитанцию о расплате». 2. Землемер Изменившись – умру. Пядь за пядью ползу по травинке над светлым ручьём. Мой невидимый горб – торба малая, (подними-ка, попробуй!). За мною – пламя крошит кости земли. Чистый ключ взбаламучен, всклокочен пеплом камней. Где ты, враг изначальный?! Молчу. Луговая кобылка щебечет на том берегу, словно ласточка, ладно и сладко, о Воскресшем, и теперь берега – две стены из огня! Остаётся- -замереть- -измениться- -лететь… Изменившись – умру. 3. Слово оборотня Войди в эту реку. Смягчи её имя. Река обернётся волком, соколом, муравьём. Рыбья бронная рать развернёт своё знамя. Смотри! Лик небес реет, отражаясь в серебряной чешуе. Обернись! Теперь ты река. Каждая капля – река. Тебя бережёт сокол, волк, муравей. Огонь беспримерный дороги на стылом полотнище проникает сквозь стены солнечным жаром; гонит орды криком луны; кормит тебя молоком нескончаемым звёзд. Род за родом пройдёт словно вброд околоплодные воды тишины. Время, корчась, рожает вечность (или наоборот). Нету стен, врагов, голода. Слово оборотня. Плеск волны. Рубское56 Андрею Афонину Намёк на луну. Красные точки поперёк горизонта подразумевают сталь. Суздаль над лесом за озером, луна на земле. Облако камыша обусловлено фонарём. Небо и озеро – равновеликие плоскости, пока не приходит ветер. Лицедеи знакомятся с ветром, удивляя летучих рыб дрейфующими полотнищами, лентами подневольными… Шёлк прикован к железу. Железо тонет в руках шелковичных червей, играющих на берегу Борея57. Млечный путь переносицу лижет между глазницами Суздаля и луны, прикрытыми веками влаги. Донные валуны – преисподняя звёзд, лежащих на отражении неба. Голоса муравьёв прорастают в зенит сквозь кости, вздымая кожу на темени волна за волной, согласно сердцебиению ряби. Лицедеи приносят свет, хранимый бумажной кожей, в синий лес бессонных соломенных птиц, невидимых лис чёрно-бурых и подземных медведей. Маленький фавн взлетает на огненном колесе, вызолачивая полотна, замораживая до ночи прочие чудеса. Щелкунчик. Квест для младенцев Ольге Старковой Песок на бордовой тверди детской площадки – рассыпчатый солнечный свет в отсутствии солнца. Война позабытых игрушек с птицами в самом разгаре. Раненный пластик, уставшее в хлам железо, растерзанный плюшевый гусь, кукла с выдранными волосами. Птенчиков будут греть золотистые локоны девы, хранить от кукушки – белая вата чёрного сердца солдата. Ворона-sonderkommando58 потрошит пленённую лошадь, зажигая в небе бардовом пенопластовый млечный путь. Голуби, бодро и деловито, доклёвывают глаза. Мародёрская dolce vita59 выгорает, подобьем заката. Оккупирует двор вечерняя смена детишек, вооружённая НУРСами, ПТУРСами, мечами джедаев, прекратив эту бойню. Готовя новых героев, которых в ночи ожидает великая битва с крысами. Ясно – никто не выживет. Кроме крыс. Цветочки М. Красавину
Братцу Архангелу – радоваться! Пишу по завету с окружающим материальным и для своих причин. Пожалуйста, будь лоялен перевёрнутым лодкам. Жалуются – сдираешь три шкуры… Прими благодарность овчин. Ты недавно разговаривал с волком. Похвально! Моя креатура. Правда ли, что проповедал неба не синь, а зелень, и облачный клевер? Знакомо. Звёзды – стружка дюрали, галактики – лоскуты старой лодочной кожи, пульсары – медведок стоны, чёрные дыры – кроты… Опасная ересь. Будь осторожен с лемехом, взрезавшим это ученье, на чешуе живого волжского жереха. У рыб – свои небеса и резоны. Ты не хозяин хтонической кошки, волхв, увидевший Вифлеем на баррикадах бульвара, где танцы в разгаре. Что ты там делаешь? Пастухи, вероятно, стреляли… Убегай! Мосты сожжены, форсирована Непрядва, и всё, что ты знаешь о мёртвых – неправда. Дождись в подворотне волка, знай всё, что он знает теперь. (Радуйся, братец Архангел, что волк – молчаливый зверь.) Собачья ловля Ты сидишь под правой ногой великана, ослепшего от непристойной охоты, обязанного зрением Солнцу, вспоминая, что был Стрелой, огненно-красной, как медь, в дни холода, льда и мороза. Переворачивал круг годовой, засыпая. Просыпался в ладонях зари, лаем будил плодородные воды, белые и голубые. И старик с головою, спрятанной в чёрное с жёлтым полотно, смеялся, играя с тобою. Ты был сторож запада, теперь сторожишь голубей. Дева охотница заплатила цену ревности – смерть, ради великой охоты, невозможного на невозможное. Беги, Лелап60… Беги на любой из полюсов, там тебя не найдут, не увидят. Спрячься в лютый холод, он добрее твоих хозяев. Ловцы рвали тебя на части, делили твоё сердце, умерщвляя свои сердца хвалились тобой, дарили тебя друг другу, чтобы отнять – убивали соперников, жён и любимых, охотились друг на друга ради тебя. Ты – добыча желанная многих великих охотников. Ты – приманка в капкане луны, солнечный пёс. Смотришь из пасти красным глазом своим воровским, или щенячьим, бело-голубым, на камень, который не смог настичь. Камень плачет – дом ящериц, кровля мышей… Только камень тебя не предаст никогда. Освободи его, пусть мышкует средь лоз Тевмесса61, ловит ящериц, станет стрелой. Станешь волком – беги! Вечно лови огонь, получивший свободу, Ты, обречённый догнать среброкровую дичь, Гибель богов. Ловец человеков. Яблочное. Буто62 В небе вырезаны цветы яблони рукой мастера. Опадает дичок, обнажает младенцев своих. Белоснежные пелены – стружка из под резца. Строю себе кенотаф из летнего снега. Кисло-сладкие дети созреют, упадут в изморозь, будут крепки, пока не растают. Сгнившая кровь поднимется вверх лепестками тумана, чистое небо выточит резцом мертвеца. Алкоголь В первые дни сентября. Воздух – холодный хрусталь по утрам деревья льют в небо абсент через солнечный рафинад. Пьяный от ветра закат красит деревьям листья хересом и мадерой, багровея лицом от этой тяжёлой работы, капли крови роняя на клёны, плющ и боярышник. День пахнет брагой и сидром. Ночь – суслом и пивом. Бесплодное, пьяное, страшное время воняет кровью, горчит рябиной, и яблони сеют железо. Забродила Земля, ждёт снега и залпов последней Антоновки, точно ложащихся в изморозь, в снег, исстари осенённый осколками солнца. Загорятся бриллианты зелёным огнём, и времени больше не будет. Боже! Пошли нам бесснежную зиму. Память дерева Помнят только деревья. Пьют время. Рыбы ветра, плоть драккара. Горит чешуя, осыпается золотом, плачет огнём. Ив серебро гниёт. Сокровища осени – добыча слизней, корм подорожника. Дети белоснежной, весенней пены сок кисло-сладкий дарят песку и суглинку, железо, разбавленное свинцом. Кареглазый орешник в вечность роняет зеницы очей троичных. Клён отпускает в полёт своих близнецов. Ясень бросает вёсла семян под ноги смертной воде, которая помнит, не зная. Гребцы поют имена кораблей, рассекая камень, который растает, скрывая гребцов имена. Романс Кровь из глаз на чистый лист. Бритва осени по бельмам. Царь Мидас, прикован к стенам неба, опадает вместе с тополями, укрепляя кровлю крыс. Циркулярною пилою вскрыта плоть земного рая. Ясность непереносима! Мяту, подорожник, остролист, перемешивает с разноцветной гарью клёнов Хиросима многократная тишины ударною волною. Одномастный, мясной суглинок окружён, будто бы бруствером из лягушачьей икры, антрацитом мёрзлого чернозёма. Рана гниющего Святогора, траншея усталой некропехоты, глубоко эшелонированная оборона. Боевая отравляющая прана проникает в бастионы и доты, оживляя призрачные легионы, с визгом врывающиеся в воздух, уничтожая последние очаги сопротивления листьев, заслоняя мир от горящего воздуха серыми, несвежими бинтами, врачуя великолепие ожогов, падая антисептическим порошком на тлеющие покровы земли. Обугливается ночь. Гаснет утренний пепел. Тлеют хвойные траурные венки на катафалке солнца, вросшего в роговицу. Голос Живёшь у водопада. Перезвон золотого песка, шаги камней, дыхание рыб отнимают сон. Укутан криком воды, твой шёпот корчует деревья. Тебя не слышат. Ветер – опора Во́рона, гибель тумана, в котором горюет Пан. Чёрный поток неразличим на слух. Вверх по отвесной стремнине на лодке. Рви жилы. Кленовые вёсла трещат. Не сломаться! Молчать. Домовина твоя – водопад. Обратно огненная стрела Иванова дня унесёт прах и пепел, голос костей твоих – немоту золотого дна. Чай с боярышником Разглядываю, щурясь от сильного света, красные кровяные тельца – крупный боярышник, вдавленный в плазму асфальта детскими башмачками. Старухи стараются не наступать на яркие, алые шарики, боятся обжечься о память, но безжалостно топчут лейкоциты опавших листьев, проходя терренкур63, словно стент64 в плечевой артерии. Некто чертит анатомическую карту с причудливыми обозначениями, поглядывая в микроскоп, исследует нас: разные звери на предметном стекле, в капле крови свежего мертвеца, на соседнем столе в морге миров. После пишет заметки для докторской диссертации, прихлёбывая чаёк из белой стерильной фарфоровой чашки. Меч Рукописи горят. Ганеша и Шива смотрят на каждый лист. Ганеша и Шива бьются за каждый лист. Только Агни возьмёт себе каждый лист. Смотри на пламя, смотри, пока не ослеп. Ослепнешь – смотри руками, пока не очистишь кость. Очистишь – точи о камень костяной меч. Ослепнет огонь – напиши мечом всех, кого хочешь сжечь.
сожги рукопись вдохни дым усни с ним смотри свою жизнь смотри, не проснись. Вавилонская башня Посмотри, вокруг только буквы. Буквы не лгут. Молчат. Пантомима звука. Молитва с кляпом. Безъязыкий дервиш колеблет вакуум, выверенно кружа. Только выбывший адресат читает такие письма. Неизбывное свойство неизречённых эпистол. Дорожит уловом святой апостол в ожидании дележа по ранжиру, от альфы и до омеги, и войны у времени на пороге. Хороши терракотовые стратеги! Нас в зенит выстреливают баллисты, залпом складываются слоги, слова впечатываются в стены, распадающиеся эклоги, осыпающиеся катрены. И лежат руины, словно монисто, наших трупов – букв золотые смыслы, вперемешку с вечностью каменистой падаль у дороги. Имя Мой ангел, сядь ко мне на левое плечо. Заглянем в сад камней. Ты будешь обречён, играя в прятки с мёртвым невидимкой, стать зримым и живым. Откроет время счёт, и тело – бывший дым, запахнет клиникой. Я имя выберу тебе, мой ангел. И гранит могильный исподволь впитает слово, которым станешь ты, небесной голытьбе наперекор. Смерть искренна, и твой кровавый стыд разрубит, как топор, невидимых ланит окисленное олово. И ты родишься, мой ангел. С той поры я стану одинок. Есть правила игры, есть вожделенья своры. У всех законов сменные знамёна. Все споры прекратит звезда моя – Полынь. Вострите топоры, Господни легионы. Чистый четверг Я забываю, как меня зовут, и скоро растворюсь в самом себе. Меня не перестанут окликать, я потеряю свойство откликаться, и одиночество, прозванье потеряв, меня, развоплощённого, забудет. Ложь станет невозможна. Как солгать, когда исчезнут имена предметов? Рукой указывая не предмет, нельзя ни обмануть, ни обмануться. Мы любим не словами: «Я люблю», – дыханьем, дрожью от прикосновенья и тем в себе, что больше нас самих, всегда не сознавая совершенство и безграничность безымянных снов, которые мы знаем по осколкам в калейдоскопе выцветших имён. Мы то, что нам привиделось извне, а, значит, нас не существует вовсе, помимо Богом данного родства с тем, что себя никак не именует. Сон милейшего бухгалтера Я чувствую себя немым. Печаль карманника, лишившегося рук. Принявший вес быка тореадор. Марсель Марсо играет паралич, но навсегда ему остался звук! Всё словно дым. Крик, холод, высота и сорванная с плеч шинель... Кричит Акакий, равнодушен вор, и плачет Бип65. Цинга – весенний бич. Блюёт муссон, и рвотной массой сель. Жест камня – нерождённая строка. Сначала ужин, а потом мораль. Охапка стланика и вываренный лук. Чумной апрель ждёт первых овощей. Сгорает скрипка на плече у мима... Так выцветает акварель в пенициллиновую сыпь... Так душит ангела орарь незримо... И стаи рыб ждут первую звезду. Ван Гог рождается в мистраль. И Арль беспомощным Шарло неоспоримо уходит вдаль, волочет рваное крыло над осыпью, похоронившей Бога. Как много слов убил месье Верду. Как молчалива пыльная дорога. Путешествие на север Солнце ярое, заходящее, светит с запада. Голос севера: «Автоматы, мужские и женские». Человек с холщёвой спиной уходит дверям в глаза. Жёлтые. Немигающие. Косящие от движения. На юг. На востоке – диафильм, кадры выцвели. За амальгамой вечера, в раме окна, ржавь и время с памятью перемешаны. Руны ложные, грязи дорожные, длинные, прочие блага цивилизации всклень наполняют зренье. Зренье тошнит. Еду спиной вперёд. Разномастные мелкие домики овощными осенними грядками посреди весенней воды смотрятся дивом. Дивлюсь. За широкой шкурой канала, до мурашек зябнущего под ветром, напротив татарской деревни всего лишь одно мгновенье виден пансионат, где меня бурно зачали. Деревья в апреле тянутся к небу застывшими взрывами. Или вставшими дыбом травами доисторическими. Устали глаза от мелькания. Смотрю на своих попутчиков. Музыканты меняются лицами с продавцами и контролёрами, лица вальсируют в мутной протоке межрядья. Героин и канабис, если знаешь к кому подойти и сказать цыганское слово. Всё то же мелькание, только более однообразное. Всегда неожиданно и торжественно, как будто бы первый раз, вплывают в глаза корабли на Яхромском шлюзе… Ветер северный, несуществующий, наполняет железные паруса. Колокольня, где была пулемётная точка, – место жертвенной смерти, недавно накрытое куполом. Монументальный солдат, навсегда впечатанный в небо, толкающий на восток Дмитровскую гряду. На той стороне канала, где были немцы, ближе к Дмитрову, тонкий невыразительный крест в память построивших странную реку, текущую снизу вверх, с севера на юг. Уникальное гидротехническое сооружение. Из охраны гуртом расстрелянной остался только мой дед, спрятался в пневмонию. В Дмитрове, за бетонной радугой, парк «Берёзовая роща», где я выковыривал из коры мин немецких осколки. Открывая старые раны, пил прозрачную кровь. Порезался острой кромкой, стал братом дереву. Отчётливо вижу – ракеты, лошади, лебеди. До кругов под глазами кружусь, глядя в небо, по дороге домой, снова и снова, круг за кругом. Раскинув руки падаю вверх лицом в травяное облако. По ночам карусель цепную охраняли цепные псы. Замыкается круг. Еду на север спиною вперёд мимо ладьи белокаменной с именем Дмитров. Я видел погребальные урны похожие на корабль. (Меня похоронят на кладбище «Красная горка» в Дмитрове.) Перелесок, где в болоте увяз первый российский танк, Орудьевский храм за прошлогодним жнивьём. Залюбовавшись полем, на палитру Ван Гога похожим, застреваю в закрывающихся дверях. Кепка едет в Дубну. Неизбывный шашлычный туман на платформе в преддверье заката смешанный с баней, потом и самоваром, пёстроситцевые Лисистраты торгуют сморчками. Белоснежный след самолёта, садящегося в Шереметьево, перечеркнул яркую жёлтую кляксу за тучей. В канаве курлыкают синеголовые жабы. Антрацитовые сугробы делают май невозможным, таксиста – Хароном больших торфяных ручьёв. Сворачиваю на запад, в тень побратимов. Словно в стену. Гибнущий, заболачивающийся лес. У калитки меня ожидает с ключами величественный Гадес. Цикл «Нагатино» 1. Вербное Ольге Старковой
Высокая чёткость бывшего правого берега. Высокое разрешение клёнов, ясеней, ив. «Святая Мария» застыла на приколе у Мелового причала. Жилы берёз обескровленные – ветвей оголённых реи в ожидании бриза и поворота бейдевинд66, иначе остров врежется в рифы многоэтажек в Печатниках, когда ветер всплывёт из зеркала глади речной строками ряби. и полетят паруса. Неделя тепла – панграмма67, впечатанная в мгновенье, строфы зелёных чернил вдавит разом в русло реки, многоточия чаек дождутся вешнего слова и пшеничного хлеба на нерестилище щук. «Большая волна в Нагатино» – ксилография68 на траверсе мнимых небес. 2. Пойма Царство выживших нутрий на берегу первозданном старой Нагатинской поймы. Дождь говорит с рекой, радугой обречён, напрочь не чтящей знамений. Ива подобьем мангровой рощи берег кровавит корнями. Толща воды тепла, масляниста, прозрачна, мглиста… Донные камни, ветви, листья, гниют, временем пойманы, теченье всклень удобряя теплом, многотонное, неистово, быстро. Час, когда золотится зелень сребристая. Близко зерцало глинистое лунного дна. Прядь кувшинок из солнечного батиста почти не видна. Письмена русалочьих ласк шепчут коже длинное слово водорослей, на ступнях выжигая лубок двустворчатый. Пеленаю себя нефтяным бальзамическим илом. Стая плакальщиц – чаек алчно сужает белый траурный круг. Вода, размывая берег, готовит ивовый гроб. Рыбы ждут трапезу. Сгнить, почернеть, распасться, раствориться, заговорить с дождём, радугой отразиться, туманом осенним подняться в шёпот… зимой замолчать льдом. 3. Пойма 2 Сурья невидимо бьётся в окна многоэтажек, в крестное знаменье тесного храма в Печатниках. Слитки золота падают в воду Москвы-реки рифлёную неторопливым спасательным катером. Фарфоровая, розовая луна перечёркнута чайками. Предвещая холодную ночь, кувшинки и лотосы прячутся. Смог городской вдоль горизонта выпячивается, словно тьмы не хватает восточному берегу неба. Гибнущие тополя, вязы засохшие, словно чёрные молнии, бьют из земли в зенит… Это зима безлистая осеннему небу грозит неминуема словно ожёг сетчатки, если долго вглядываться в бездну электросварки на западном берегу реки, где живут небесные лисы. Лисий закат ослепляет меня… Закрываю глаза и вдыхаю ароматы дымящего вечера, стиракс и манну города. 4. Гать Седое пространство растаявшей ивовой рощи, пять фантомных обхватов убитого попусту вяза, кубатура разрушенных изб, подземное кладбище грядок. Здесь выращивали капусту и прочие овощи. Древняя гать под асфальтом рвёт зыбкое тело отживших болот. Тень торфяной воды прячет прошедшие луны словно чернильница. Там, где я трижды проваливался под лёд, три железные девки – скульптурная композиция без лица, современный ржавый дизайн, – над кладбищем кораблей, над могилой затона. Над призраком старых лоций. 5. Меловой причал Почва ластится, оку в зеницу просится, золотится спящим облаком утренним, рыжими волосами девичьими, зовёт окунуться в себя. Разверзаются подо мной охристый дым – песочный туман, хладные воды глинистые, нерестящиеся известковые рыбы быстрые, гранита прибой полон кварцевою шугой базальтовый ил до оливиновых жил, до самой мантии огненной каток тектонических плит под меловой горой, с которой летел на санках на тонкий московский лёд. 6. Confessio Наполняя собой всё, до чего дотягивается взгляд, исчезаешь, словно Тело и Кровь Господни, (Святая Трапеза) в теле Господней Церкви… Паства моя невесома, незрима, неосязаема: росомаха из дыма; стрижи черноплодной рябины в зелёном небе куста; змеящиеся зиккураты холодного фронта туч; нож человечества в гаснущем взоре огня. Бумажный храм. Чернильный молебен. Исповедь аутиста. Инклюзивная инквизиция. Сам себе Торквемада, сам себе еретик, потрескиваю поленом на собственноручном костре. Разгребаю золу… Серебрится рыба в фольге. Раздаю головешки картофелин за неимением хлебов. Водка. Табак. Соль. Золото. Ладан. Смирна. Бессонница в Макондо Если долго играть словами, испытывая из-за этого боль схожую с зубной, постепенно перестаёшь видеть предметы. И существа, наблюдаемые периферическим зрением, скорее мерещатся, а не видятся. Поворачиваешь голову, а там и нет никого и ничего, но есть нечто не приводимое в соответствие с сочетанием звуков. Состояние, схожее с бессонницей в Макондо: глядя на слово – видишь предмет, глядя на предмет – не видишь слово. Окружающий мир теряет смысл, становясь плоским отражением знаков. Слова при этом приобретают объём и глубину, потерянные миром. Материя становится вторична по отношению к знакам, сочетание которых описывает материю. Из материальных явлений, описываемых словами, значим только звук, музыка. Сочетание чистых звуков, неся в себе настроение, которое нужно ещё именовать, осознавая, именно поэтому вторично. Слово, всегда неся в себе музыку, именует само себя. Музыка же неинформативна. Письменной музыки не бывает. Единственный изначально и абсолютно совершенный музыкальный инструмент – человеческий голос связывает единственно возможным способом идеальный и материальный миры. Мертвящая тяжесть материального всегда убивает из идеальных соображений, пытаясь присвоить себе право на существование, в то время как не имеет вообще никаких прав, а существует и умирает лишь потому, что является частью речи, вместилищем и временным носителем слова. Соответственно голос, как проводник идеального мира слов, – главное орудие всех палачей. При этом слово, устное или письменное, не в состоянии изменить мир, поскольку само является миром. В непонимании этого факта кроется главная причина бесконечной литературной фальши. Литература – летучая взвесь пыли, поднявшейся после падения Вавилонской башни. Дышать пылью – нездоровое занятие, поэтому говорить о нравственных началах, о гуманистической направленности словесности – самообман. Родившаяся из разрушения и розни литература – абсолютный антипод строительства земного рая и, что естественно, любого мирского созидания. Чем талантливее автор, тем разрушительнее его произведения для мира, которому нечего противопоставить этой коррозии, кроме пошлости. Так бомж телесной своею грязью уверенно хоть и не всегда осознанно являет свою независимость и особость. Но, невольно принюхиваясь, осознаёшь, что пахнет тобой, да и вообще – всем человечеством. Чем человечнее литература, тем больше в ней всяческих человечьих выделений. Человек – это звучит гордо и очень дурно пахнет. Литература, пропитанная запахом материального – жалкое, но популярное явление. К тому же гигиенические процедуры в данном случае весьма болезненны, кажутся делом бессмысленным и настолько индивидуальны, что не решусь приводить примеры и давать советы. Пусть каждый из господ литераторов подмывается, как ему будет угодно, или, что более вероятно, зарастает грязью, воняя на всю вселенную, ищущую, принюхиваясь, кого сожрать, разложить и исторгнуть. Чистоплотность неприбыльна, малопривлекательна и незаметна, при этом требует постоянных, титанических усилий, не давая вообще ничего взамен, кроме ощущения своей чистоты, с которого и начинается грязь. Постоянный запах разложения, преследующий нас всю жизнь и достигающий апогея, когда мы умираем, при жизни вызывает омерзение, по смерти же – священный трепет, хотя это один и тот же запах. При этом смерть не имеет запаха. Вонь посмертного гниения принадлежит жизни, существует только для живых. Смерть, будучи абсолютно идеальным понятием, одновременно реальным для тех, кто видел хоть один труп, и несуществующим, поскольку, будучи живым, свой труп ты не увидишь, а, умерев, перестаёшь быть трупом, именно смерть – единственный предмет словесности. Но осознать это можно, только долго играя словами, испытывая из-за этого боль, схожую с зубной. Впрочем, для потребителя литература, да и любой другой вид искусства – только развлечение, досуг, времяпрепровождение. Даже будучи мистическим вызовом реальности. Тоху ва-боху69 Мы всё ещё над водою больные чудовища, вместилища лишних чудес, гноища или позорища, пустые слёз обиталища, грешащие ли, кающиеся, Богу наперерез носимся. Жизней из каждой щели понавылазило под шелест радостный эвтаназии. Рейте, Господни слизни, птицы великой схизмы горних и дольних вод! Во облацех – миазмы, вот и темна водица вымышленной харизмы. Мы недосозданы Господом. Так строевые сосны – сон неоструганных досок о парусах. Стекло Когда стекло изображает жесть, на небе – водяная штукатурка, свет отсыревший, чающий просесть до самого асфальта блёклой охрой, перемигнувшись светофорным суриком с восточным чёрным мрамором в электросварке слепнущих зарниц. Потом стекло изображает свет, манящий рухлядь мотыльков и птиц. Потом стекло изображает тень бесплодным лоном мокнущим столицы. Но точно не изобразит стекло всё, что угодно, – только не стекло! Расплавленный песок впускает день, за раскалённой золотой стеной – всецветье белой огненной криницы, разрыв-травы, в живых стигматах камня, раскрыв окно фотонными руками незримых городов и деревень неотразимой схизмы зазеркалья. Ограда Сочится сквозь цемент багрец, кровит живая арматура. Сердец мертвецких кубатура качает земляной сырец. Плющ на кладбищенской стене свернулся сукровицей рдяной, так, словно рыбой окаянной, упырь промчался на волне перехлестнувшей через край наполненного всклень сосуда, иль бичевал себя Иуда и сбросил кожу невзначай. Гирлянд серебряная плеть висит на каменной осине. Визионерский воздух синий приказывает околеть. Оранжевые фонари вотще пресуществляют зомби в благословенной гекатомбе70 из электрической зари. Утро Воздух дымит против света. Горит торфяник асфальта. Осеннее солнце. Безжалостное удушье. Лёгкие тлеют. Сизое облако выдоха. Табачный налёт на стекле. Тучи полны смолой, белым золотом пепла… Гроза умерла до весны. С неба щёлочь польёт, падёт негашёная известь. Останутся жёлтые кости. Останутся жёлтые листья. Останется жёлтое солнце: плавить останки ожившей грозой, хоронить города, выращивать скалы, рвать земную кору, вылущивать выживших из рукотворных пещер, дарить Божественный разум племенам огнедышащих рыб, поклоняющихся Единому Северному Сиянию. Богоматери – Солнцу, Мужу Её – Луне, дарующим вечный нерест посреди пелагических звёзд. Сокусимбуцу71 Снег – драгоценная соль. Осыпается шлях чумацкий, гаснет в грязи за кристаллом кристалл. Ослепительный дворник в оранжевой кэса72 бережно раскидывает из серо-розового мешка ядовитые гранулы. Корни, камни, почвы, жадно пьют едкий звёздный рассол. Неодолимая жажда зимнего солнцестояния – медведь-шатун горло дерёт, жалуясь на безберложье бесснежное. Межсезонье затянулось слякотью словно ряскою. Болото небесное разъедает слизистую оболочку глаз, но сохраняет тело. Нестерпимо хочется жить в соляной пещере. Salina Turda73 – пирамида из пустоты. Или заснуть недалеко от долины Эцталь74, вытащить внутренности в вечную сухость мороза спеленать себя звёздами, кровь заменить соком уруси75, иногда звонить в колокольчик. И ждать. Ад Расплавленный зимний цинк накрывает город. Снега горячий шлак белеет, прорывая прозелень стылой поверхностной плёнки туч, так бражник «Мёртвая голова» прорывает кокон. Каждый знак – человек. Серый ferrum деревьев прутками в плавильном котле… Нет таких красок, линий таких нет. Слепо пылают домов кирпичи. Глаза машин обозначают отчаяние. Ветра венчальная тяжесть кровеносные рвёт сосуды тупая барическая пила. Как назвать этот воздух, раскалённый белой водой? Слёзы циклона мёрзнут. Всплываю свинцовой шугой на поверхность асфальта. Кричи не кричи – обожжёт немота прогоревших окон эхом нечаянным. Смальта небес очистилась до синевы окаянной, глубинной, таинной. Символ выцвел до сизой окалины. Каины мы, оловянные Каины. Мы. Рай (Парафраз стихотворения В. Никритина «Парусник») Вертикаль (древесный уголь, крафтовая бумага) режет горизонт акварельный, сизо-розовый, нежный, стеклянный. Плоскость (холст, масло) – снежный покров большими мазками широкой, беличьей кисти по грунту. Время – коллаж: консервированный, многократный Мэрилин Мэнсон с каменными глазами бабы степной. В этих координатах детской рукой (гелевая ручка, тетрадный клетчатый лист) неуклюже выведены: плюшевые чудовища, прибитые к веткам гвоздями; синий идол слоновьего хобота; деревянный костяк птеродактиля с осиновыми зубами; Несси лужицы талой; трон с прободным крестом; холодные, ржавые очаги. Повсюду воронёная тишина (гуашь по стеклу). Падают слёзы оттепели вперемешку с брёвнами из моих глаз. Вокруг ни соринки. Корнеголовый Хозяин с ёлочными игрушками в шевелюре вежливо просит не мусорить. Хоть где-то мне рады. За спиной на стене бревенчатой – игрушечный, белый, речной «Титаник», испугавшись стеклянного глетчера моей поллитровки, поднимает белопенную стружку громокипящих волн. Вот и я теперь там. Курю в окружении детских писем. Бросаю в иллюминатор окурки – чаячьи росчерки, весточки вычерченных небес. Адмирал Grey (отражаясь в картине)
Эхо – корабль Тулуз-Лотрека в правом верхнем углу картины. Эй! Адмирал! Вот теперь ты приехал... Экие Палестины... Терпкие вина, дрянной табак, бумажная сталь, словесная соль... Прыгай, толстяк! Догони своё эхо, встань за штурвал! Ни света, ни тени... Небо. Море серого масла. Горит закатом старый, красный, английский камзол, криком тараща пуговицы-глаза. Слепо молчит голова с лицом корабля пустыни: «Прыгай, старый козёл!» Старый Эгль об этом ничегошеньки не предсказал. Клястер76 в нижнем регистре, или неточная интерпретация хроматического этюда (Фрагмент либретто оперы Андрея Оксениченко «Город-вампир») 1. Ария бригадира землекопов. Мужское сопрано (Vivo77) Прораб, котлован готов. Осиновые сваи обтёсаны, разметка произведена согласно типоразмеру. В аорту не попадём. Ждём копр и археологов с кровоотсосами, на всякий случай. К слову, прораб, что будет на месте этого города? Когда пройдём нулевой цикл? Проект никто не видел. На воскреснике Начальник строительства обещал нечто грандиозное в три дня. 2. Каватина прораба. Баритон (Maestoso78) крысиный храм скорлупа пустоты каторга деревьев клеть светильников кромешный свет гальванический прах бетонная сукровица каменная печать маска тверди лицо персти стальная тля тление стали червивое чрево чреватый мертвец крупозный воздух выдох нефти вдох повешенного 3. Дуэт-какофония бригадира и прораба Бр.: Мне страшно. Пр.: Не бойся, сынок. Бр.: Ничего не изменится. Пр.: Копр привезли, сынок. Бр.: Трос лопнет. Пр.: Пойдёшь в озеленители, сынок. Бр.: Движок накроется. Пр.: Ты деревенский. Тебе есть куда бежать. Бр.: Дом сгорел. Пр.: Купайся в крови. (Проваливается.) Бригадир раздевается. Из глубины сцены медленно надвигается лунный копр (Copris lunaris79). 4. Финал – апофеоз Инклюзивный хорал «Психофизическая подвижность» в исполнении сводного хора имени телесной аффективной регуляции при участии солистов ансамбля высокого уровня общепринятой коммуникативности и символической регуляции «Калиюгушка».
Цикл «Бестиарий Господа Иисуса Христа»
La Santa Agnes en la piedra80 (Святая Инесса в камне) Лепнина, резьба, оттиск, "Casta diva"81 – молитва луне. Владычествуй, Инеш, с высоты своего саркофага, мёртвая королева, лицом к лицу со своим королём, пережившая всех, кто тебе присягал. Королева видящих в камне руку с резцом и молоток, в каждом ударе которого клёкотом птичьим – имя зодчего, попугая-сновидца на цепях толкователей снов – Феникса, Соловья, Филина, управляющих пульсом пернатого облака с дирижёрского пульта заката отрубленными кистями деревянных святых собора Святого Георгия, кровоточащими золотом в небытие. Из крови и тьмы рождается гербовый щит, рассечённый на золото и червлень, с узкой каймою из черни. На золоте – факел пылает в руке. На червлени – рука гасит факел, перевернув. Впрям смотрящие птицы, филин и соловей – вздыблены, держат щит: Филин – золото, Червлень – соловей. Навершие – Феникс летящий, с кровоточащими крыльями. На ленте червлёной, буквами золотыми, девиз: "Quando comperio – ardenctio. Ardentio – renascio"82. Вега (ткачиха) и Альтаир (пастух) герб освещают, сойдясь над рекой серебра на сорочьем мосту Deneb83 раз в году, в седьмую ночь седьмого лунного месяца. Ракушки Похороните меня на кладбище кораблей. Пусть ракушками обрастает пустой орех, плоти моей прообраз, тает жемчужиной в кислоте, что начался с Кипреи84 влажных путей, кончится прохожденьем воздушных вех и низвержением проклятых ныне птах. Крики Rapana venosa85 – колокол, Божий Глас. Ангелы рвут дыханием перламутр… …погребальный ковчег поменяет галс, догоревший драккар переменит курс… Первых небес декханин посеет нас во поле Старшей Эдды Алмазных Сутр. Мы просто лакомство в каменной кожуре, наполняем дыханьем мёртвые свои паруса. Штиль в мироздании. Прячется шторм в жаре. Плачет в деснице Шивы шанкха86 из серебра. Неистребимый, как Nautilus Pompilius87, перечеркни времени океан, не покидая окрестностей Muyeron-en-Paré88… Пташки Страстей Христовых Птицелов спрашивает пленённых птиц: «Зачем тебе, зяблик, лавра лист? Зачем вода розового куста?» «Лавр – чтобы быть убиту, вода – чтобы смочить губы Христа». Птицелов спрашивает раненного щегла: «Зачем тебе, пташка, Божьего тёрна игла?» «Чтобы носить дзукетто89 на голове, быть кардиналом птиц драгоценных кровей». Птицелов спрашивает зяблика и малиновку: «О чем вы поёте, словно бражники на пиру?» «Мы поем, птицелов, как пели в бою с терновым венцом, где испачкали thorax90 вином. Мы сделали мало. Мы сделали всё, что могли. Об этом поём. Отпусти нас, птицелов! Раны наши не тронь. Смотри, полетели ласточки, проповедовать всем четырём ветрам: "Аlleluia! Surrexit Dominus vere!"91 Младенец разжал ладонь, и нам пора в дорогу…» Стрекоза Дребезжит стрекоза в небесах, приземляется. Куда не прицелится глазами, разбитыми на сектора – всё зрит Имя Господне. Человек, чтобы видеть, разбивает вдребезги Мир: это дом, это дым, вот пламя в глазах стрекозы, вот человек в огне. Смотри – тает окно без стекла, разбитого реакцией окисления и процессами: плавления, испарения, ионизации, протекающими одновре́менно в глубину человеческой кожи и на поверхности стен. Скажи, из этих осколков ты хотел составить Имя Имён? Иначе – зачем это всё… Гори себе. Ты в глазах стрекозы тоже – только Божие Имя. Странные существа морских глубин Если долго идти по берегу океана, по самой кромке воды, по краю прибрежных утёсов; вышагивать очертания фьордов, увязая в иле брести за отливом; бежать от приливной волны, опережая её на мгновенье; спешить вдоль шторма по краю пены, переплывая речные устья, держаться грани меж пресноводной глиняной мутью и древней солью; пробираться сквозь мангровые леса дрожью кожи, ты обязательно наткнёшься на труп осьминога или каракатицы. Игуаны будут пожирать голову, дельфины и раки будут пожирать щупальца, солнце будет пожирать всё. Ночью, через луну, труп будет смотреть, освещая собою происходящее; днём, – не глядя на солнце, глядя на тебя, спросит тебя: «Что ты видишь? Царскую усыпальницу, смердящую фимиамом? Зарождение сонма червей, в гнойной крови вселенского тела пожирающих собственный мир? Что ты сделаешь? Ослепнешь от золота и багреца, взвесив погибель на Критских весах? Спрячешься в чёрную воду, оставшись зрячим, но ничего не увидев? Или вырвешь кусочек послаще, завялишь на солнце, станешь червём плодовитым, эмблемой пивоварни ли, маслобойни?» Стань океаном. Северным. Ледовитым. Разыскивая берег по смутным приметам льда. Смертоносная Сирена На каменных, нетленных кораблях, над восхищённой паствой в чреве нефов, на полукружьях византийских арок, вкруг парусников вечных, в глубине романских и готических соборов, в ковчегах перевёрнутых вверх дном, на капителях, выщербленных временем, в монастырях, церквях и катакомбах, поёт Левиафаново ребро, воспетое Гомером, два хвоста свои расставив, словно ноги. Окутывает лестью львов и рыб прельщает нескончаемым несчастьем, распарывает верным животы, сжимает жабры жатве Рыбаря, тела пленяет, глушит молотком, клубками лживых слов ввергает в бедность, утаскивает в глубину страданья, чтобы ловец не вытащил на свет, где возвышает благодать удушья… На стенах, на колоннах, на столбах... во времени на север поднимаясь от южных галлов к датским королям, из катакомб Люцины к Flying Dutchmen92. Как будто ураган широт высоких, скорбь умножается усилиями жертвы, как на кресте, вдохнул – и вниз, и снова вверх, дышать, покуда жив, пока себе не перекроешь дых девятым валом своего же веса. На стенах, на порталах ... На полу, в приорстве ордена святого Венедикта, в Кюно, монахи, трепеща сердцами плоти, вкусившие Господни Плоть и Кровь, ногами попирали этих тварей на плитах из ракушечника. Тотчас смолкали призраки земли, воды и неба, и души Братьев умолкали с ними... Сирена в западне! В сетях Левиафан! В углу великого портала церкви Святого Якова, в благословенном Дьеппе. Antiphon93 1. Ольха94 Луна выстилает дорогу на озеро Палой листвой ольхи. Утонувшие листья обращаются рыбой, Верхоплавкой с распоротым животом. И не знак бесконечности, но зеро, Вытанцовывают хрусткие мотыльки Обожжённые мёрзлой, космической глыбой, Раскалённые, капая, словно олово в тигель, В воду, на корм голодной листве. Потом, как холстиной, задёрнул колосс Владычицу ночи тьмой. Молнии рвут посконную плоть туч. Луна пробивается сквозь строй фронтовой. За лучом искорёживая луч. С грохотом бьёт седой головой Нерушимую мякоть пара, Сочащуюся соломой дождя. Держит удар гулкая макивара95. Вдруг раскат тишины гасит волны, Словно тёплая ворвань. Вотан96 растаял, зачарован предчувствием надвигающейся стены. В нарастающем, бурном рокоте, за тьмой валит по водам многоногая прорва, рушатся тысячи тысяч лун ледяных. После понуро бреду, попирая осколки ногами. Над головой серебрится дырявая крыша ольхи. Явлены звёзды. Вот он – Бог. 2. Ясень97 Бросает руки ясень голый сквозь холод мокрый дому в горло. Вода корёжит бетон, взрыхляет опоры – хорды, вживляет корни. Железо тает от кислорода теряет форму. Природа медлит – Господень Голем98, сжимает годы. Обезображивает пейзажи желейный трепет развоплощенья… Леший складывает коллажи тьмы, тени. Помню страшную смерть болота99 в чреве помойки. Окна бить ходил в новостройки, чтоб никого там. Дети жгли голубей, кошек закапывали живьём. Чёрный курган лысых покрышек был алтарём. Кровью выхаживали кикимор, юшкой из носа. Сеяли в драке зубами своими белое просо. Прорастали из нас драконы, крошили камень, рвали прутья стали… Стали ясеневыми руками мятежной кроны… Явор Дышит Явор – купол расстрелянный небом на стропах ветвей; стопами соки тянет из ночи грибных созвездий; вцепляется пальцами в камни обглоданы солнцем, когда кислорода не было; сеет сухое семя в песчаные дюны Гондваны. Океан времени – зыбка, нянчит, колышет bios сквозь рану в теле обожжённой глины. Треснувший кувшин Калы – исток Стикса. Качается на волне кленовая лодка Харона. Ящерица
Бойся встретиться взглядом с ящерицей, заглянувшей в твоё окно, стать её отражением. Ящерица обречена.... Плачет воздух, под утро прозрачен, зелен и холоден, как диотпаз100. Прячься в стену восточную, ловить иссушенным глазом стрелы вечного юноши, одно из имён которого – Ящерицеубийца101. Пифон! Ты ожил иным, и не там, где родился и умер. Ликуй! ______ Больно глазам, хоть плачь… Он сидит у окна и читает руками знакомые книги. Пелена, языком раздвоенным, ощупывает зрачки. Хидир расстилает свой плащ под ладонью его (у реки Нахру-Зайт, у источника Айн аль-Хайат) и за стеклом. Самое тёмное время. Он открывает бутылку со старой водой и наливает в чайную чашку с ящеркой по ободку. Сыр со слезой – молодая Земля сказок Австралии и Океании, где клубки протоплазмы ждут снулыми грудами ту, что отделит человечьи тела бессмертным хвостом, словно оспенным острым ланцетом вскроет нарывы ушей и ртов, ноздри, лона, взрежет веки залипшие... (На столе фотография – статуя Сауроктона.) Он открывает окно и смотрит туда, где Lacerta sive Stellio102, сбросив кожу, обратившись драконом, пьёт молоко севера. _______ Ящерица! Бойся заглянуть на восходе в человечье жильё. Небо над Дельфами плачет кристаллами диотпаза. Схоронись в стене, что обращена на восток. Лови сто стрел золотых глазом выцветшим. Медянка Талан на гайтан, Локапала103! Во мне умирает солнце, на восемь сторон света изломанные лучи. Новозаветное пламя до ветхих скрижалей завета. Тваштар стоит у околицы. Тесто кричит в печи: "Amen"104. Падает крест возле Волги на солнечный камень, на горячей, цветущей, мятущейся паперти диких трав. Гайтан зацепился за дождь, перетёрся о папоротник, кожа тускло блеснула медянкою, полынь и мяту впитав. Словно не было плоти, крови. Чьи теперь бремена нести? Царственный свет над алтарём ослеп. Исповедаюсь птицам на амвоне коровьей кости, причащаюсь волжской водой, воздух ломаю руками, как хлеб. Мир обходит меня против солнца, творит апасавью105! На исходе уже третий круг. Время стало золой. Века вывихнутый сустав я на место поставлю. Сомкнёт колени Ананке106. Солнце умрёт со мной. Останется только медянка, калёной стрелой. Махаон (Технопарк – Автозаводская) Величайший секрет – оставаться собой. Солнце слепит тебя через зеркало, но не зеркало слепит тебя. Ты стоишь спиной к солнцу. Махаон за стеклом вагона летит за светом, или за тобой. Поезд въедет в тоннель, ты увидишь себя – чёрную точку в глазах, там, где только что было солнце с надписью «Не прислоняться». Махаон погибнет под Троей. Медведка Блеск вороного крыла мокрой золы. Выброс розоватого туфа ледащего пламени. Волшба кочерги. Корчи дыма в бочаге очага. Запах крови горелой. Палёные сгустки чёрного жира. остывает закат остывает очаг остывает зола остывает дым остывает жир остывает кровь остывает кочерга остывает земля остываю я Агни дышит на ладан – ладоней не согреть. Рыдает медведка, наёмной тоской подземелье буравя. Небо, сняв тучи, под плащом покрыто серебряной сыпью и электрической ржавью, далёкого города мёртвый свет отражая, бешено чешется ветром, не выдержав зуда… Горизонт медным лабрисом рубит шею востока. Истекая лучами, разбрызгиваясь огнём, камлая зарницами запада, голова – луна – бубен катится к антиподам. Можжевельник Вы видели дрожь можжевельника? Ветер на Ладожской улице воет… Сжимаешь ветви. Хвою ладонь обнимает. Пальцы трут хруст. Не шелохнётся, отец стрел, дарит запахом пиний, словно на извергающемся Везувии встретились перед смертью, и рукопожатием этим последним спину себе распрямляешь сосной строевой, и старому другу даришь покой непоколебимый. Затишье. Выпустишь лапу – дрожит. Агония! Словно гложет огонь рыжие кудри – струпья, что оплаканы нами, вкруг белоснежного лба ниспадавшие прежде. Рыдай жаркой вьюгой Иванова дня и пребудешь с печальными по-над Старою Ладогой, можжевеловою хоругвью открывая клады, могилы и тайны, вечнозелёный суфий, в звёздное небо смотрящий своею вершиною тонкой. Медуза Смотри на имена. Говори с именами. Каждая вырванная из гортани стена – твой синоним, эхо каменное тебя. Клён на склоне неба осеннего – нем, безымянен, тёмен. Любые четыре буквы вселенную рушат спасением. Тишина – отсутствие воздуха. Незнание. Совершенство. Привилегия вакуума. Улыбка мыслящего небытия. Взгляд Медузы на голосовые связки. Соло арахнолога Ласковое пенье тепла предварило сон пепла. На планете, где жизнь текла легко и нелепо, где Арахна107 слово ткала беспечно и слепо, заплетая в плоть полотна вечности слепок. Пеленая звучную сталь вязкою плотью смысла, который стал ныне тленом и копотью. И теперь за давностью лет ты найдёшь и обрящешь только чёрный выжженный след, обоюдоострый стилет паутины тончайшей в белом камне. В горном стекле навсегда отпечатанное, словно древней твари скелет, Слово первоначальное…
Макбет
Часть 1 Когда Тулгейский лес пойдёт на гору Аналог. Покинет подножье. Склоны захватит. Разрушит вершины блистающий ледник. Задушит священный источник в его колыбели, три ведьмы соберут достаточно шерсти и шёлка, три странных сестры спрядут достаточно пряжи, три королевы соткут достаточно полотна, чтобы закрыли все зеркала. Шпалеры с твоим лицом. Шпалеры с твоим гербом. Шпалеры с твоим именем, Макбет, Кастальский Тан. Сломана лира. Замок твой будет взят, да и как его было не взять? И одна сестра войдёт в него, обнимая лань, и вторая сестра, войдя, кричала овцой, и третья сестра расправляет свои крыла над несбывшейся схваткой твоей с нерождённым твоим близнецом. Так что же, славься, триединая мать, королева воронов, Морриган?! До смерти твоей осталось восемь шагов. Страшно, что не хочется умирать. Часть 2 Не бойся, кормилец ворон, прячься за ложбиной меча, полируй камень, которым стал, название которого – щит с твоим именем. Камень молчит – всмотрись: песня эта есть лес Тулгейский; она называется «красная стеклянная голова», или «кровавик»; имя песни – гора Аналог; имя это называется – смерть камня в своём отражении; песня эта есть; пой же, но некому петь. Некому. Ограждай себя отражениями. Что за зеркальной стеной, отшлифованной с обеих сторон? Лезь на ограду, взгляни! С этим именем ты можешь быть кем захочешь, Макбет, Макдуф или Банко; Пётр или Кифа. Здесь делят пирог, не разрезав. Имена сточил воды колокольчик, имена воды сточил колокольчик… Тени в камне, тени в стекле и меди, тени в новой воде. Мучай зеркальную гладь наждачной бумагой ладоней, свой слепой барельеф процарапывая по памяти. Кто ты, твёрдый, но хрупкий?! О тебе свидетельствуют лишь папилярные линии, да и те ты сотрёшь о камень, о стекло, о медь, о новую воду, выдирая своё зазеркалье на этот свет, все восемь шагов от ферзя до пешки и дальше. Часть 3 Отравлено зеркало, убивает своё отражение гнилушечным светом пророчеств. Слепнет Персей, пожимает плечами Асклепий, Гомер зрит Медузу. Если зеницы очей – плата за этот камень, отдам не торгуясь. Мрамором полон живой хрусталь, бежит по жилам железная роза наскальным зверьём Астурийских пещер. Пусть скалится Кецалькоатль, умирает, видя живую кровь каменных, отполированных ран, в которых смеются зеницы очей близнеца. Post scriptum «Школяр глухо пробубнил и неодобрительно мотнул головою. Дунс Скот приостановил собственное говорение, выстрелив в угрюмого студиозуса школьным – для приготовишек – вопросом: "Dominus quae pars?" ("Бог – часть [речи]?") "Dominus non est pars, sed est totum" ("Бог не есть часть речи, он – Всё"), – отрезал угрюмый. Это был будущий "светящийся" доктор (doctor illuminatus) Раймонд Луллий, воспротивившийся приспособить к Богу грамматическую категорию, ибо Бог – Всё. Школярское слово, словно орешек какой, отскочило от главного слова – Бога, которому, верно, придётся претерпеть всеобъемлющее логическое и филологическое анатомирование в грядущем "Великом искусстве" (Ars Magna), которое в близком будущем сконструирует этот светящийся доктор во имя всеобщей педагогической акции научения уму-разуму тёмного человечества. Универсальный, со вселенскими притязаниями, робот-учитель, возможный постольку, поскольку Всё и Вся зависит от Вся и Всего. Самое же изобретение Раймонда, ясное дело, вне этого Вся и этого Всего. Он – учитель этого машинного учителя. И потому уже вне этой учёности, странным образом дерзнувшей представить по частям, которые можно выучить на уроке грамматики, то, имя чему – Всё. Но возможно ли такое? Возможно ли собрать смысл, сложить его из грамматически проанализированных частей речи? А если возможно, то каким образом оно возможно?» Вадим Рабинович. «Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух»
Ой ішлі прайшлі да тры Янгалы Што вялі яны Душу Душу грэшнаю Ой і што жа ты Душа міма Раю прайшла А і чым жа ты Душа правінілася Ці за скупасцю ці за глупасцю Ці Душу загубіў ці вянец разрушыў Пасярод Раю стаіць Дрэва стаіць Дрэва купаросавая (й) Як на том на Дрэве (й) птічкі райскія (й) галасочкі ў іх Серафімскія (й) Галасочкі ў іх Серафімскія (й) Пяюць песні яны Херувімскія (й) Ой у нашым у Раю жыць весела жыць весела… Толькі некаму. Белорусская песня «"…все наши литературные произведения так испещрены цитатами из Аристотеля, Платона и других жрецов философии, что восхищённый читатель постоянно превозносит эти сочинения до небес за их учёность. А что делается с читателем, когда авторы догадываются цитировать вдобавок ещё священное писание? О, тогда их ставят наравне чуть ли не с Фомою Кемпийским и тому подобными столпами Церкви. И действительно, некоторые писатели имеют настолько вкуса и такта, что, например, после портрета какого-нибудь развратного гуляки дают красноречивую проникнутую христианским духом проповедь, то есть соединяют приятное с назидательным, и читателю остаётся только наслаждаться, поучаться и благодарить догадливого автора... В моей же книге ничего подобного нет, и я не мог дать в конце её алфавитного списка знаменитостей, начиная с Аристотеля и кончая Зоилом или Зевксисом, из которых первый был великим философом-натуралистом, второй – желчным критиком, а последний – великим живописцем. Я не пользовался их трудами, как бы следовало, если бы желал прославиться чужим умом. Но это ещё не все. Моей книге недостаёт также сонетов, написанных принцами, герцогами, архиепископами, высокородными дамами, знаменитыми поэтами и преисполненных восхвалениями этого произведения, без чего, пожалуй, его и читать не станут…" Когда я окончил эту тираду, мой приятель рассмеялся и сказал: — Вижу, что до сих пор я очень заблуждался, считая тебя за человека, которого ничто не может смутить. Как! Ты, всегда находивший выход из самых трудных положений, постоянно преодолевавший такие препятствия, при одной мысли о которых другой отступил бы с трепетом назад, – ты растерялся от таких пустяков? Стыдись, дружище! Такая нерешительность свидетельствует только о том, что на тебя напала лень, и ты постыдно подчинился ей в ту минуту, когда тебе осталось всего несколько шагов для достижения цели. Ты говоришь, что у тебя нет сонетов от высокопоставленных лиц, которые хвалили бы твоё произведение? Да кто же тебе мешает написать их самому и подписать именем... ну, хоть бы Хуана индийского или императора трапизондского, которые оба считаются великими людьми? Если педанты придерутся к этому и станут доказывать, что это подлог – плюнь на них. Помни только одно: чем больше у тебя будет вранья, тем приятнее ты будешь большинству. Что же касается до заметок на полях, то набросай кое-где какие-нибудь латинские изречения, заученные наизусть ещё в детстве; авось, они не все ещё улетучились у тебя из памяти. В крайнем случае напиши их из какой-нибудь латинской духовной книги, которая, наверное, найдётся у тебя под рукою; это, пожалуй, будет еще лучше. Делать учёные комментарии тоже не трудно. Зашла, например, у тебя речь о великане, – ты и напомни читателям о Голиафе и объясни, что-де Голиаф был филистимлянин, убитый Давидом камнем из пращи, как, мол, написано в книге "Царей", глава такая-то. Захочешь показать свою учёность в области хоть, например, географии, – приплети к чему-нибудь реку Тэхо и скажи, что эта река названа так древним испанским королём (имя рек) потому, что она берет начало в таком-то месте и впадает в океан, омыв по пути стены города Лиссабона; воды её, дескать, считаются золотоносными и т. д. Нужно тебе указать на прототипы твоих героев и героинь, – выбирай из Плутарха, Корнелия Непота, Тацита, Овидия, Тита Ливия и прочих классиков: там что ни страница – то портрет личности, годной в образцы и низких злодеев и великих людей. Хочешь женщину-демона, – возьми "Медею" Овидия; желаешь волшебницу, – припомни "Каллипсу" Гомера или "Цирцею" Виргилия; нужен тебе великий полководец, – бери Александра Македонского или Юлия Цезаря... Вообще, если захочешь, то можешь чуть не к каждой фразе своей книги прибавить по целой странице комментариев; не ленись только собирать мед в чужих ульях. В сущности же, все это мне кажется совершенно излишним, потому что твоя книга и так хороша». Мигель Де Сервантес Сааведра. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»
Примечания вкупе с переводом иностранных слов и глоссарием имён, мест, терминов и понятий 1Агнозия (от др.-греч. α – отрицательная частица + γνωσις – знание) – нарушение различных видов восприятия (зрительного, слухового, тактильного) при сохранении чувствительности и сознания. В философии – невежество, незнание; согласно Сократу – начало, согласно стоикам – результат философствования. 2Фигуры Поппельрейтера используются при пробе Поппельрейтера для выявления зрительной агнозии. Часть первая
3Хызр, Хидр, Хиди́р, Хедир, Аль-Хидр (Хидр (букв.) «зелёный») – исламский праведник, упоминаемый в Коране. Персонаж Иранского религиозного эпоса. Считается отцом суфизма. Учитель пророка Моисея.4Моисе́й (ивр. משׁה – Моше́, «взятый (спасённый) из воды»), Муса (XIII век до н. э.) – в Пятикнижии еврейский пророк и законодатель, основоположник иудаизма, организовал Исход евреев из Древнего Египта, сплотил израильские колена в единый народ. Является самым важным пророком в иудаизме. 5Схизматика (др.-греч. Σχισματικα) – расколознание. 6«Скала у реки Нахру-зайт» – место встречи Моисея с Хидиром. 7«Источник Айн аль-Хаят» – родник, вода которого может оживить мёртвого. 8Nord, süd, ost, west (нем.) – север, юг, восток, запад. 9must die (англ.) – должно умереть. 10Эреб (др.-греч. Ερεβος, «мрак, тьма»; лат. Erebus) – в греческой мифологии олицетворение вечного мрака, подземное царство мрака, через которое тени умерших попадают в Аид. 11Коа́н (ко:ан, японская калька кит. гунъань) – короткое повествование, вопрос, диалог, обычно не имеющий логической подоплёки, зачастую содержащий алогизмы и парадоксы, доступные скорее интуитивному пониманию. 12Фатум (лат. Fatum) – в Древнем Риме олицетворение судьбы. 13Slentium (лат.) – тишина. 14Эльбо́р (Ленинград + бор) – сверхтвёрдый материал на основе кубической β-модификации (сфалеритной) нитрида бора или кубического нитрида бора (советская аббревиатура – КНБ, зарубежная – cBN). По твёрдости и другим свойствам приближается к алмазу (10 по шкале Мооса). Химическая формула – BN, природного аналога не существует. 15Go west (англ.) – на запад. 16Soundcheck(англ.) – саундче́к – процесс настройки звукового оборудования и аппаратуры, а также проверка звука перед началом мероприятия. 17Аделаида это двукоренное имя древнегерманского происхождения. Происходит оно от слова adal (благородный) и heit (род, сословие) и означает «благородная видом», «благородная происхождением» или же просто «благородство». 18Ги Дебо́р (фр. Guy Debord, полное имя Ги Луис Мария Венсан Эрнест Дебор; также подписывал тексты именем «Ги-Эрнест», 28 декабря 1931, Париж – 30 ноября 1994, Бельвю-ла-Монтань) – французский революционер леворадикального толка, философ, историк, писатель, художник-авангардист, режиссёр. Видный член «Интернационала леттристов» и группы «Социализм или варварство». 19Пиркс – Персонаж цикла фантастических рассказов Станислова Лема, в том числе рассказа «Дознание», где Пиркс становится во главе экспериментальной команды корабля «Голиаф», состоящей частью из людей, частью же из внешне неотличимых от людей роботов, причём Пиркс не знает, кто именно человек, а кто робот (каждый из членов экипажа располагает информацией только о себе). Экипаж попадает в чрезвычайную ситуацию, во время которой один из пилотов ставит под угрозу жизнь людей; благодаря нерешительности Пиркса экипаж спасается, а пилот гибнет, причём выясняется, что он – взбунтовавшийся робот, одержимый мегаломанией. В рассказе подчёркивается вопрос об определении «человеческого» и экзистенциальный страх человека от присутствия «Другого», схожего с ним киборга. 20Калдер – взбунтовавшийся робот, одержимый манией величия из рассказа «Дознание» Станислава Лема. 21Щель Кассини – (другое название – деление Кассини) – промежуток между внешними кольцами Сатурна, который являлся целью экспедиции корабля «Голиаф». При прохождении щели Кассини происходит чрезвычайная ситуация, описанная Станиславом Лемом в рассказе «Дознание». 22Cave canem (лат.) – берегись собаки. Наличее на калитке в Помпее таблички с этой надписью потрясло К.Брюллова при посещении им раскопок этого города и вдохновило на создание картины «Последний день Помпеи». 23Старший Плиний погиб, конечно, очень благородно, но нелепо, по моему мнению. По свидетельству его племянника, наряду с желанием понаблюдать за извержением Везувия, Плиний руководствовался желанием помочь пострадавшим от катаклизма. Но так никому и не помог. 24Forever (англ.) – навсегда. 25"Ave, Ceazar…!" (лат.) – «Слався, Цезарь…!». Часть фразы "Ave, Caesar, morituri te salutant" (с лат.: «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».) – латинское крылатое выражение, которым, согласно произведению римского историка Гая Светония Транквилла («Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Клавдий»), при императоре Клавдии приветствовали императора гладиаторы, отправляющиеся на арену. 26St. – сокращение латинского слова "Santa" (святой). 27Лехаим! (םייחל (ивр.) – «за жизнь») – традиционный еврейский тост. 28Nicht koscher (нем.) – (букв.) не кошерно. 29Мulta tanatologiya (лат.) – Множественная танатология. Танатология – (от греческого thanatos смерть и ...логия), раздел медицины, изучающий динамику и механизмы процесса умирания, причины и признаки смерти, проблемы облегчения предсмертных страданий больного. Русская философская танатология, или просто танатология – движение в русской философии, посвящённое анализу смерти. Необходимо отличать этот проект от более раннего естественно-научного междисциплинарного проекта по изучению смерти – естественно-научной танатологии. 30Турандот – персонаж сказки Карло Гоцци и оперы Пуччини. 31Пинг – великий советник, Панг – великий прорицатель, Понг – великий повар. Персонажи оперы Пуччини «Турандот». 32Кала́м (араб.) – «слово», «речь», в средневековой мусульманской литературе: всякое рассуждение на религиозно-философскую тему, а также, в специальном значении, спекулятивная дисциплина, дающая догматам ислама толкование, основанное на разуме, а не на следовании религиозным авторитетам. 33Калаф, принц ногайских татар, сын Тимура (др.-греч. Καλαθος, лат. Сalathus) – согласно либретто оперы Пуччини, тринадцатый жених принцессы Турандот в год тигра – а также круглая плетёная корзина (ταλαρος), использовавшаяся древнегреческими женщинами на различных работах, для плодов, цветов, а также для хранения сыра и особенно для хранения пряжи и шерсти и тому подобного, в форме цветка лилии. У римлян это был qualus, к которому восходит quasillaria – прядильщица. Изготавливалась из различных материалов: глина, дерево, благородные металлы. Калаф играл большую роль в празднествах, посвящённых богиням Афине и Демертре, и являлся символом цветочной корзины Персефоны. Калафом называлась священная плодовая корзина Деметры, которую возили в торжественной процессии в четвёртый день Элевсинских мистерий на священной колеснице при кликах народа: Χαιρε Δημητερ. Благодаря празднествам получили своё название древнегреческий керамический сосуд схожей формы для вина и других жидкостей и основание коринфской капители в виде плетёной корзины из листьев аканфа, а также головной убор Гекаты, Артемиды Эфесской, Сераписа – символ плодородия. 34Струльдбруги – бессмертные существа, живущие в Лаггнегге. Персонажи Д.Свифта. «…они не способны развлекаться чтением, так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до ее конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения. Так как язык этой страны постоянно изменяется, то струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом, а после двухсот лет вообще не способны вести разговор (кроме небольшого количества фраз, состоящих из общих слов) с окружающими их смертными, и, таким образом, они подвержены печальной участи чувствовать себя иностранцами в своем отечестве». 35Сильван – бог растительности у древних римлян и этрусков. 36Pas à pas (фр.) – шаг за шагом. 37Bataille de dance (фр.) – танцевальный поединок. 38Breguet – (Бреге́) – марка швейцарских часов. 39Аят – (араб.) – «знак», «чудо», мельчайшая структурная единица Корана, обычно понимаемая как «стих». 40Свасти – в переводе с санскрита – «хорошо». 41Homo homini lumus est (лат.) – человек человеку свет. 42Йот (или иот – ёт) – согласный звук, не имеющий буквенного выражения в русском письме, изображаемый в латинском алфавите буквой j (например, в слове яблоко буква я обозначает звуки ja). 43Лен – в средние века: поместье, предоставляемое вассалу, а также право владения таким поместьем. 44The show must go on (англ.) – Представление должно продолжаться. 45"I" (аин) – буква латиницы. Буква финикийского и еврейского алфавитов Аин (Бесконечное) – превечное бытие потенциальной множественности творческих сил в абсолютно едином Существе, каббалистический термин, синоним Бога. 46Make love, not war (англ.) – Занимайтесь любовью, а не войной. 47Confessio (лат.) – Конфессия. Особенность вероисповедания в пределах определённого религиозного учения. Помимо самостоятельного значения, как части цикла «Нагатино», это стихотворение является эпилогом поэмы «Свасти». Часть вторая
48Энтеле́хия – Εντελεχια (др.-греч.) – в философии Аристотеля – внутренняя сила, потенциально заключающая в себе и цель, и окончательный результат; например, сила, благодаря которой из грецкого ореха вырастает дерево.49Меч Хидира – об исчезновении нумерации: «— ...почему с "Меча Хидира" пропадает нумерация? — Первая часть – Хидир – Моисей: "15. Х и д и р: Изволь! Но если ты решил остаться со мной и стать моим последователем, то не задавай мне никаких вопросов". Один образец отношений учитель – ученик. "Х и д и р: Воистину я обладаю знанием от Аллаха, которому Он научил меня, но которое тебе неизвестно. А ты обладаешь знанием от Аллаха, которому Он научил тебя, но о котором неизвестно мне". Оба обладают знанием, бесплодным для иного, но строго детерминированным! Поэтому и пронумерованы все "примеры чудесного", стихотворения то есть... Вторая часть – Алкуин и Пипин. Другие отношения. Схоластическое знание: "101. А л к у и н. Какой вестник бывает нем? П и п и н: Тот, которого я держу в руке. А л к у и н: Что же ты держишь в руке? П и п и н: Твоё письмо. А л к у и н: Читай же его благополучно, сын мой". Оба не обладают полнотой знания, но Алкуин не обладает в меньшей степени. Свободно учатся оба. Без надежды научиться в полной мере, ибо Бог непостижим. Поэтому стихотворения и не пронумерованы. В первой части – результат. Во второй – процесс. Третья часть соответственно – Дунс Скотт и Раймонд Луллий. Тот случай, когда ученик превосходит учителя. Хидир, несомненно, выше Моисея, поскольку в итоге прогоняет того от себя. Алкуин и Пипин равны, поскольку равно невежественны перед Богом, точнее, Бог для обоих непостижим одинаково. А Луллий явно вышел за рамки того, чему учил его Дунс Скотт. И это – смерть отношений учитель – ученик. ...потому и изчезает, что изчезает детерминированность. Поэтому оставляем, как есть. — Но имейте в виду, это ясно только из этого комментария. Без него выглядит просто, как будто дальше забыли пронумеровать. — Пусть так и выглядит. Но это не так... Это образ такой. Не очевидный, да». 50Бха́га (санскр., bhaga, «наделитель», а также «доля», «счастье», «имущество») – в индуистской мифологии божество класса А́дитьев. Бхаге посвящён один гимн в Ригведе (РВ VII, 41), само же имя встречается там более 60 раз. Бхага выступает в Ведах как воплощение счастья, владыка богатства и сокровищ (РВ II, 38), распределитель даров и удачи между людьми. 51Дурга – (санскр., «труднодоступная» или «непобедимая») – одна из самых популярных богинь в индуизме, супруга Шивы в одной из её грозных форм. 52Тваштар – пространство между небом и землей; солнечный свет, обладающий прекрасным здоровьем и раздающий благополучие и долговечность; первый или первородный Солнца, идущий впереди, знающий царство богов, идущий в жилище богов между ними и умоляющий их даровать богатства. Значение самого имени Тваштара, по-видимому, – «художник, мастер, творец». 53Клипсидра – водяные часы. 54Радамант – (др.-греч. Ραδαμανθυς) – в древнегреческой мифологии сын Зевса и Европы, брат Миноса. Радамант, славившийся своей справедливостью, дал критянам законы. 55Птица Рох – птица-слон – в средневековом арабском фольклоре огромная птица размером с остров, способная уносить в своих когтях и пожирать слонов. 56Рубское – озеро в Ивановской области. Место ежегодного летнего театрального лагеря интегрированной театральной студии «Круг 2». 57Борей – северный ветер. 58Sonderkommando – (нем. «специальный отряд») – название ряда различных формирований специального назначения в нацистской Германии. 59Dolce vita (итал.) – сладкая жизнь. 60Лелап – персонаж древнегреческой мифологии. Чудесный пёс, от которого не мог убежать ни один зверь. 61Тевмесс (греч. Τευμησσος) – гора и город в Беотии, к востоку от Фив. Здесь по преданию жила неуловимая Тевмесская лисица, посланная Вакхом для наказания фиванцев. 62Буто (яп. буто:) – авангардный стиль современного танца, возникший в Японии после второй мировой войны, в котором акцент делается не на форме, а на способах движения, с попыткой танцора отстраниться от социальной стороны своей личности, корнями уходящий в немецкий экспрессионистский танец. 63Терренкур – оздоровительная прогулка. 64Стент – специальная, изготовленная в форме цилиндрического каркаса, упругая металлическая или пластиковая конструкция, которая помещается в просвет полых органов и обеспечивает расширение участка, суженного патологическим процессом. 65Бип – персонаж, созданный Марселем Марсо под впечатлением от образов бродяги Шарло (Чарли Чаплин) и Акакия Акакиевича Башмачкина (Н.В. Гоголь). 66Бейдевинд – курс, при котором угол между направлением ветра и направлением движения судна составляет менее 90°. 67Панграмма – фраза, содержащая в себе все буквы алфавита. Используется для презентации шрифтов, чтобы можно было в одной фразе рассмотреть все глифы. 68Ксилография – вид печатной графики, гравюра на дереве, древнейшая техника гравирования по дереву или оттиск на бумаге, сделанный с такой гравюры. 69Тоху ва-боху (др.-евр. תהן ןבהן, Быт. 1:2) – первоначальный пустынный водяной хаос, над которым носился дух Божий, и который Бог разделил на небо и землю. 70Гекатомба – большое торжественное жертвоприношение. 71Сокусимбуцу – практика добровольной прижизненной самомумификации буддистских монахов Японии. 72Кэса – Кашая (в японском буддизме «кэса») – традиционная одежда буддийских монахов и индуистских санньяси. 73Salina Turda – соляная шахта в городе Турда (рум. Salina Turda) – одно из древнейших мест добычи соли в Румынии. 74Долина Эцталь – самая большая долина в Восточных Альпах. Недалеко от долины Эцталь была обнаружена ледяная мумия человека эпохи халколита, получившего имя «Этци» по названию долины. 75Сок Уруси – сок лакового дерева (Rhus vernicifera), содержаший токсин уришиол, способствующий мумификации. Наряду с корнями и корой сосны входил в рацион буддийских монахов, решившихся на сокусимбуцу. 76Клястер – многозвучие, дающее или сплошное заполнение акустического пространства, или образование шума. На фортепиано кластеры получаются с помощью нажатия кулаком, ладонью или локтем на клавиатуре. Клястер в нижнем регистре, как правило не исполняется, так как звуки сливаются. Органисты называют клястер в нижнем регистре «Рука Бога». 77Vivo (итал. букв. живой) – в музыке быстрый темп, средн. между аллегро и престо; живой, воодушевленный характер исполнения. 78Maestoso (с итал. – «величественно, торжественно, возвышенно», в итальянском произносится как [ma.éstózo], в русском – «маэсто́зо») – музыкальный термин итальянского происхождения. Поставленный самостоятельно, обозначает медленный темп, средний между Sostenuto и Affettuoso. 79Copris lunaris (лат.) – Лунный Копр – жук-копрофаг из рода Копры подсемейства Скарабеины. Близкий родственник Священного Скарабея (Scarabaeus Linnaeus) Цикл «Бестиарий Господа Иисуса Христа». 80"La Santa Agnes en la piedra" (исп.) – Святая Инесса в камне. Аллюзия на картину «Святая Инесса в тюрьме» (исп. La Santa Agnes en la prisín) испанского художника Хосе де Риберы. 81"Casta diva" (итал.) – «Чистая богиня». Каватина Нормы, ария из оперы Винченцо Беллини «Норма». 82"Quando comperio – ardenctio. Ardentio – renascio" (лат.) – «Когда познаю – сгораю, сгорев – возрождаюсь». 83Дене́б (лат. Deneb) – самая яркая звезда в созвездии Лебедя (α Cyg / α Cygni / Альфа Лебедя). Согласно одному из древнегреческих мифов, Лебедь – это Зевс, преследующий Леду. По другой версии, Орфей был помещён на небо в образе лебедя недалеко от Лиры. В китайской любовной истории «Ци Си» Денеб символизирует мост через Млечный Путь, который позволяет влюблённым Ню Лан (Альтаир) и Чжи Нюй (Вега) воссоединяться одной ночью в году, приходящейся на конец лета. По другой версии истории, Денеб – колдунья, выступающая в роли дуэньи при встрече влюблённых на этом мосту. 84Кипрея – имеется в виду Cypraea tigris (лат.) – брюхоногий моллюск из рода Ципреи. В некоторых европейских странах сохранился обычай дарить девушкам на свадьбу раковину этого моллюска с выгравированным на ней крестом, как амулет от бесплодия. Кипрея – одно из прозвищ Афродиты. Раковина этого моллюска имеет некоторое внешнее сходство с вульвой. 85Rapana venosa(лат.) Рапана, или венозная рапана – вид хищных брюхоногих моллюсков из раковины которого Индусы делают духовой музыкальный инструмент, звуки которого изгоняют злых духов неба. 86Ша́нкха – ритуальный предмет в форме морской раковины больших размеров, а также священный символ в индуизме и буддизме. В индуизме раковина олицетворяет благословение, является атрибутом Вишну и символом первичного звука, «Нада-Брахма» (звука дыхания Брахмы), из которого возникла Вселенная. Из-за водного происхождения раковины и её некоторого внешнего сходства с вульвой она рассматривается как символ плодородия или плодовитости. 87Nautilus Наути́лус помпи́лиус, или наутилус, или обыкновенный кораблик – вид головоногих моллюсков из рода Nautilus. Один из немногих биологических видов, переживший пять глобальных катастроф, приводивших к почти полному вымиранию биосферы на планете Земля. 88Muyeron-en-Paré (фр.) Муерон-ан-Парэ – городок в Вандее (Франция), где найдено уникальное христианское захоронение, в котором скелет обложен по периметру ракушками, как в могилах древних германцев-язычников и в некоторых арийских могилах в Индии. 89Дзукетто – красная кардинальская шапка. 90Thorax (лат.) – То́ракс, – вид защитного вооружения, нагрудник. 91"Аlleluia! Surrexit Dominus vere!" (лат.) – «Аллилуйя! Бог воскрес!» 92Flying Dutchmen – «Летучий Голландец». 93Antiphon (др. греч.) – антифон – попеременно исполняемое песнопение в богослужении православных и католиков. 94Ольха – именно из Ольхи Один сотаварищи создал женщину, согласно верованиям древних германцев. 95Макива́ра (яп. «скатанная солома») – тренажёр для отработки ударов, представляющий собой связку из соломы, прикреплённую к упругой доске, вкопанной в землю. Применяется в контактных единоборствах и стрельбе из лука. 96Во́тан или О́дин (прагерм. *Wōđanaz или *Wōđinaz; др.-сканд. Óðinn) – верховный бог в германо-скандинавской мифологии, отец и предводитель асов, громовержец, сын Бёра и Бестлы, внук Бури. Мудрец и шаман, знаток рун и сказов (саг), царь-жрец, колдун-воин, бог войны и победы, покровитель военной аристократии, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий. 97Ясень послужил материалом для создания Одином мужчин. Иггдраси́ль – Мировое дерево в германо-скандинавской мифологии – исполинский ясень, в виде которого скандинавы представляли себе вселенную. 98Го́лем (ивр. גןלם) – персонаж еврейской мифологии, существо одной из основных стихий, или их сочетания, оживлённое магами-каббалистами с помощью тайных знаний, наподобие Адама, которого Бог создал из глины. 99«Помню страшную смерть болота» – имеется в виду болото в Нагатино, засыпанное мусором вместе с Нагатинским затоном при строительстве Нагатинской набережной. 100Диоптаз (от др.-греч. διοπτευυ – «вижу насквозь» – часто внутри кристалла видны трещинки спайности) – также: ахирит, аширит, медный изумруд. Слёзы Хозяйки Медной Горы. 101Саврактон – ящерицеубийца. «Аполлон Саврактон» (убивающий ящерицу) – статуя Праксителя. 102Lacerta sive Stellio – созвездие ящерицы. Стеллио́н, или агама-гардун (лат. Stellagama stellio) – вид ящериц семейства агамовые. 103Локапала – Локапа́лы (ед. ч. локапа́ла, санскр. lokaṕla – «охранитель мира») – божества-властители. Охранители сторон света в индуизме и тантрическом буддизме. 104Amen – Ами́нь – обычно завершающая формула в молитвах и псалмах в иудаизме, исламе и христианстве, призванная подтверждать истинность произнесённых слов. Одна из самых распространённых аккламаций. 105Апасавья – (санскрит) – в ведических ритуалах – обход или объезд какого-либо предмета противосолонь (то есть против часовой стрелки). Использовался в погребальных и поминальных обрядах, представляя противоположность правостороннему обряду (прадакшине). Совершаемая вокруг живого человека, апасавья рассматривалась как акт враждебной магии. Кшатрии совершали апасавью перед боем, обходя вокруг противника. 106Ана́нке (др.-греч. Ανακη, «неизбежность, судьба, нужда, необходимость») – в древнегреческой мифологии божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределённости свыше. Была почитаема в орфических верованиях. 107Ара́хна или Арахнея (др.-греч. Αραχνη, «паук») – в древнегреческой мифологии – дочь красильщика Идмона из лидийского города Колофон, искусная ткачиха. Возгордившись своим мастерством, Арахна заявила, что превзошла в ткачестве саму Афину, считавшуюся покровительницей этого ремесла. Когда Арахна решила вызвать богиню на состязание, та дала ей шанс одуматься. Под видом старухи Афина пришла к мастерице и стала отговаривать её от безрассудного поступка, но Арахна настояла на своём. Состязание состоялось: Афина выткала на полотне сцену своей победы над Посейдоном. Арахна изобразила сцены из похождений Зевса. Афина признала мастерство соперницы, но возмутилась вольнодумством сюжета (в изображениях её было неуважение к богам) и уничтожила творение Арахны. Афина порвала ткань и ударила Арахну в лоб челноком из киторского бука. Несчастная Арахна не перенесла позора; она свила веревку, сделала петлю и повесилась. Афина освободила Арахну из петли и сказала ей: «Живи, непокорная. Но ты будешь вечно висеть и вечно ткать, и будет длиться это наказание и в твоём потомстве». Афина окропила Арахну соком волшебной травы, и тотчас тело её сжалось, густые волосы упали с головы, и обратилась она в паука. С той поры висит паук-Арахна в своей паутине и вечно ткёт её. |
 |
