|
СТОПТАННЫЕ КАМНИ
"Человек потеет сильнее,
чем все млекопитающие".
("Current Anthropology", 1984, т. 25, с.483)
I
Глыбы лежат на морском берегу.
Огромные смарагдовые глыбы.
Так они лежат в беспорядке,
вывороченные и брошенные —
кто-то великий, подобный Богу, не захотел,
чтобы дальше ходили по этой дороге,
по стершимся плитам, по глыбам,
на которых оставались следы.
Их успел выщербить океан,
и нет больше никаких следов на стоптанных глыбах.
II
Чайки летают у берега после шторма
и с криком кидаются вниз
без устали круг за кругом,
точно хищные ангелы рыб
своим крючковатым клювом
выхватывают в небо
тех, кто был на грани,
забирают они туда,
где дышится по-другому,
где бьются за добычу,
как за души.
После шторма особенно душно
пахнут йодистые водоросли,
гребнем лежащие на гальке холодной.
Точно прорванные сети, сбились они,
скрутились жгутами,
и, когда задеваешь ногой их пожухшее тело,
растревожено прыгают сотни морских блох.
И никто не бежит вприпрыжку навстречу,
не смеется, не зовет меж валунами
к безмолвной массе маяка,
охрипшего за туман, ослепшего от света.
Только надрывно,
как сотни тысяч лет назад,
когда человек еще не понимал значение своего голоса,
когда еще не было человека,
надрывно и дико кричат
из глубины тысячелетий
чайки,
и жадность их криков
сродни омертвевшим камням,
из-под которых внимательно смотрит
их крапчатый брат
в известковой броне.
III
А над Стоунхенджем1, в который,
как в корону, вросшую в землю,
падает карбункул солнца,
над
Стоунхенджем стоит марево,
которое колеблется от звуков,
звуков, существующих благодаря
разноцветным ящерицам проводов,
звуков, в которых колеблется солнце,
в библейских звуках ужаса,
где рухнули стены короны,
а солнце осталось дрожать без опоры,
осталось на острых зубьях,
в мареве марихуаны,
там
нежный девичий голос
тихо и медленно
говорит под гитару:
"Кто там открывает дверь в мой дом?! —
Смотри внимательней! —
Я живу под куполом,
где до каждой точки-звезды
одинаково далеко —
не боишься заходить сюда?
Тогда заходи!
Но помни:
для каждого шага
тебе нужно оторвать кусок твоей плоти
и пройти по нему,
по твоей дороге.
Ну, начинай!
Не бойся, я жду тебя, я не так далеко,
каждое тысячелетие делает нас ближе,
дни становятся длиннее,
и Земля кружится медленнее.
Ты успеешь проложить себе дорогу!
Не бойся, тебе хватит осколков
твоего разбитого каменного сердца,
чтобы замостить дорогу до моря,
чтобы построить дом,
чтобы сложить очаг —
а потом можно будет жить
в твоем доме,
в камне твоего сердца,
из которого выхожу я
тебе навстречу,
я иду к тебе тысячи лет —
неужели не слышишь?! —
из каждой точки
светом,
который всегда бесконечно далек".
А там, в Стоунхендже,
где тысячелетия ориентируются по солнцу,
которое не может упасть,
боясь расплющиться о камни,
которые уже стали сравнимы с ним, —
там
на земле сидят люди и раскачиваются в такт голосам,
отраженным в зеркале камней,
в их черной монотонности танца,
где каждое движение неуловимо за человеческую жизнь,
так раскачиваются камни,
жующие бутерброды,
дремлет земля,
которую невозможно разбудить,
человеку в колодце камней,
дремлет земля,
покрытая полипами камней,
камней, двигающихся от моря,
камней, перешедших гряду за грядой,
завоевателей суши,
завоевателей,
которым люди платят свою дань,
отдают свое тепло,
укрываются камнем,
пытаются в нем отпечататься,
боятся живого его беспорядка
и ставят камень ближе к солнцу,
чтоб затеряться в его тени…
В их тени сидят люди,
забывшие назначение камня,
в котором следы…
Следы человека на земле
разве сравнимы со следами камня,
который в бесконечной своей вечности
улыбается, закрыв глаза,
комариному писку
собравшихся людей,
оглохших в коконе собственного шума, —
там
совет первожителей
пропустил между пальцев
текучую воду жизни,
плесень жизни,
поверхность без плотности,
плесень, съедающую все на своем пути,
требующую,
чтобы уступили дорогу ей камни,
которые могут сжать свои пальцы,
камни, остывающие миллиарды лет
и не нуждающиеся в вечности,
так как вечность — они.
Стоунхендж. Стоунхендж опутан облаком звука,
облаком, которым дышат,
и чем глубже звук в каменном сердце облака,
тем труднее дышать.
А между танцующими, поющими и жующими
ходят люди с телекамерами,
и миллионы или сотни тысяч
глотают огромный каменный сэндвич
с яблочным джемом солнца,
запивая речитативом девушки,
слепившей себя из снега…
IV
Когда выплевываешь смерть
вместе с кровью,
вместе с выбитыми зубами,
она начинает смеяться тобой —
словно ты выжил.
А ты пьешь себя,
и каждый глоток
дышит теплотой смерти.
Странствующая плоть
живет по своим законам,
мы любим их удовлетворять,
нам кажется
(нам все время кажется),
что мы делаем что-то полезное себе,
забывая,
что не только леденцы хрустят на зубах,
но и зубы хрустят,
звук отдается в клетке легких,
в коробке мозга,
в огромном сундуке подсознания, —
лишь в его пустоте мы можем получить удовольствие от леденца —
мы леденец, который в углах подсознанья.
И так каждый день
надувает паруса наших глаз,
держит штурвал ушей,
заполняет трюмы ноздрей,
и мы движемся в собственном корабле,
на собственном корабле,
который плавает в бассейне
на верхней палубе корабля,
привязанного к флотилии,
невидимо бредущей без цели и направления.
И невозможно выиграть эту регату.
Здесь все парусники спутаны одной невидимой нитью,
которая не ведет к выходу из лабиринта.
Минотавр не может быть побежден.
Он существует единовременно и вечно
со своим победителем,
победителю некуда увозить свою победу,
он возвращается под черным парусом,
он несет гибель,
гибель спасенным,
и цветы украшают лиру рогов Минотавра,
и цветы вплетены в рукоять бандерильи.
Сын бога выползает окровавленный,
чтобы увидеть солнце,
но тяжесть цветов уже не дает
ему поднять головы.
Он выползает и падает, выползает и падает,
и никто не видит в его огромных глазах
слезы счастья:
он видит в упавших слезах
отраженье плывущего неба.
Все опять повторится сначала…
V
Все обратимо и возможно только в мифе,
а не у человека.
Потому он так смотрит в глаза Богу,
а тот, не шевеля губами,
будто балаганный чревовещатель,
говорит ему правду
о сущности человеческой.
А человек вопрошает не о своих делах.
Его интересует Божеское,
его интересует дорога,
которой ушли боги,
дорога,
чьи плиты он видит,
дорога,
на которой он не разберет следы, —
и ждет ответа,
и мучает камни,
чтобы пытками дознаться правды,
чтобы камни отдали следы,
следы той пыли,
из которой человек появился,
человек, почему-то решивший,
что он раньше был божеством.
Скоро человек вернет им речь,
доступную для него,
и тогда оправдается:
"Камни заговорили", —
и тогда все, возможно, начнется сначала.
Скоро наступит время,
когда камень
(всем станет ясно)
будет умней человека.
И сам человек вложит ему в руки
управление огнем,
способным заставить плакать
камень.
Как давно они забыли о слезах.
Слезы камня, когда остывают, чернеют,
и когда мы плачем
черными от скорби слезами,
мы вспоминаем свое родство с камнем,
ведь камень породил нас,
из его праха возникли мы,
и когда-то теогония
начиналась с того,
что движенье замедлилось и стало
камнем,
камень стал песком,
песок стал временем,
боги победили время
и стали бессмертны,
а человек еще близок,
еще слишком близок камню
и потому так далек от Бога.
VI
А в Стоунхендже все поют песни:
"Что происходит?
Бог наш в квартире напротив,
В квартире по лестничной клетке.
Что ему надо?
Как он внимательно смотрит!
У него голубые глаза.
А мы его сразу узнали:
У него на каждой салфетке
Монограмма Иисуса Христа.
Но всё-таки, что происходит?
Хозяин нас гонит с квартиры,
Парень машину разбил,
Свинтил меня фараон,
Опять без работы —
Как думаешь, чем я ему заплатила?
И, как назло, залетела —
Не надоело тебе, все писать в протокол?!
Он, знаешь, при встрече всем улыбался,
И так бесила его простота —
Смотрит и смотрит в глаза,
Он же все знал,
Значит, он издевался —
А нам не надо такого Иисуса Христа.
Дверь у его квартиры
Всегда была приоткрыта, —
Мы подмигнули друг другу,
Время было дневное как раз,
Я запихнула парню в карман
Его бритву и…
Что в квартире его меня поразило —
Для чего ему нужен был унитаз?.."
VII
Вот он новый невольничий берег.
Здесь ручные лебедки свистят,
точно издали воздух осенний
ропот доносит гусиный.
Это вечно
раскаленная добела макроподшипника ось,
это тянет в полет
легкокрылья небесные клинья
в направленьи — вперед!
Умираешь? Не можешь? — Вперед!
Здесь все связано вместе:
отражатель чешуйчатый у павлиньего глаза и торс,
заставляющий взаимообразно кружиться
над цветущей долиной острогрудую птицу
и цветок, закрывающий створки своих лепестков,
заставляет вращаться нагретого лемеха диски
и вторую родную же часть у червя в перевернутом пахотном пласте,
кандалы и браслеты на тонких запястьях
с безупречным кристаллом наручного календаря…
А лебедка без устали поднимает
и вновь опускает ворота,
как факир поднимает свой звездчатый плащ,
как мешок надевает на жертву палач,
как в орбите огромного водоворота
нескончаем поток
тех, кто трепетным сердцем своим
ощущает, что кружится все
только им,
только жильным усильем одним,
и не может из крутева выбраться годы и годы
и не падать по капле на лопасти ночи и дня…
Галеасы2 невольников нового небытия
пребывают, и в точке условной свободы
неизменно одно: отправленье обратно
другим только судном
по разлившейся темной реке, —
там холодные воды,
там память смывает,
что нами владела подспудно.
Этот новый невольничий берег,
искромсанный пеньем приливов,
жизнь под маятник лунный,
хожденье ко всенощной в храм
с мириадом свечей, погасающих только с утра
и светящихся ночью неуютно-брезгливо.
И копаясь в отбросах,
пытаясь согреться от пепла и тлена,
забывают из теплого, ароматного, нежного тела
прорастающий в сердце на каменной почве
белоснежный бессмертный цветок
сохранить.
Это сердце болит,
когда корни цветка, напрягаясь,
прорывают набухшую кровью венозную твердь, —
на колени упасть — еще, может быть, не умереть,
а прийти лишь в себя, свою черную кровь изрыгая.
И тогда уж не важно, что птица ломает крыло
и скрипят, надрываясь, повозки, —
все шире и шире
нас движение за руку водит,
как слепого по новой квартире,
и он помнит пока — где-то тихо трепещет стекло.
VIII
Целыми днями хожу я по берегу моря один.
Иногда останавливаюсь, чтобы присесть
на лобастые глыбы.
И, надвинув шляпу пониже на глаза,
чтобы не мешало солнце,
смотрю в море, где,
точно спины бретонских крестьянок на картофельном поле,
колеблются чуть валуны.
Меня пугает эта простота
дороги, по которой они выходят на берег,
нагруженные урожаем; —
японцы знали, что делают в своем саду,
когда создают души камней
в их естественном, поистине свободном
беспорядке.
Но камни, свободные камни,
не дают овладеть собой,
они спихивают меня своими ледяными лбами,
их смуглая до синевы кожа
покрыта пепельною изморозью безразличия,
им не нравится моя кратковременная теплота —
и думаешь:
гнев берсёркера3,
крушившего камни двуручным мечом своим,
истинный гнев человека,
которому так надо
напиться их каменной крови.
Можно усомниться в необходимости женщин,
глядя на то,
как цепляются за каменные покатые плечи
змеевидные водные мягкие тени,
как замшево обвивают их водоросли,
но как легко они существуют без всего этого
движения:
быть слишком подвижным для них — быть ничем,
не иметь формы,
отсутствовать,
проглядеть свой путь,
признать власть времени,
не задаваясь вопросом:
зачем оно?
Они гонят меня,
не дают остановиться,
держат на своих монолитных спинах мой дом,
улыбаясь детской шалости природы,
создавшей маленькие маячки,
где все вспышки одинаковы,
а потом расступаются и смотрят,
все так же улыбаясь, —
где твой свет?
Но нам надо напиться крови этих камней
(пока в каждом из нас жив берсёркер),
но немногих жизнь выпихивает древками копий
в толпы камней, которые они рубят,
и редко, очень редко из камней выступает влага.
И лишь тогда спускается с неба рука,
и человек может увидеть дорогу,
по которой предстоит идти
вслед за камнями.
Жаль, что никто из ушедших
не смог повести за собой.
IX
А Стоунхендж всё поет свои песенки:
"Ты хочешь знать,
почему я не могу быть твоим мужем?
Я скажу тебе.
Ты, наверное, думаешь,
что я, такой большой и сильный,
искал только тебя?
Возможно, ты и права.
Но прежде чем я случайно нашел тебя,
я очень много потерял,
хотя тебе и кажется,
что у меня все есть.
Помнишь горьковатый вкус персиковой косточки?
Вот такой вкус у солнечных лучей
сквозь жалюзи слухового окна.
В своих потерях я обрел спокойствие,
где мне никто не нужен,
как никому уже не нужны вещи на чердаке.
Там я читаю книги без начала и конца,
в них люди возникают ниоткуда
и прекращают существовать по дороге в никуда.
Так и ты появилась здесь.
И ты не знаешь, что мир людей и вещей схож.
И тот, кто поднялся на чердак,
не может жить среди нормальных вещей.
Ему проще жить среди сломанных стульев,
чем среди сломанных людей.
А ты еще хочешь жить с людьми,
со мной,
ты не видишь, что стул, на котором ты,
с надтреснутой ножкой…"
X
Этот каменный Ангел не чувствует тверди своей.
Он слишком посвящен в людские заботы,
чтобы не понимать,
какое нужно иметь снисхождение к человеку.
И такое ощущение, что Он нехотя
выбирает себе позицию в людских сварах.
Ему страшно
самому смотреть в заискивающие глаза людей —
они не способны вынести его взгляда:
их греховность сразу воспламенится
и выжжет их.
А они самоуверенно думают,
что все обойдется, —
это всегда так бывает, когда природа неизвестна,
и Ангел отводит глаза.
Впрочем, Ему до конца не понять
обладающих плотью существ:
Его страсти несоизмеримы с человеческой Ойкуменой,
место Его деяний — Вселенная,
и потому Ему трудно иногда различать детали,
все сливается, и Ему хочется
бросить все и уйти,
но кухонные дрязги связаны судьбами
человеческими и Божественными,
и лишь Ангельская интуиция
способна здесь разобраться.
Это Он надоумил Смерть
сыграть партию с Рыцарем,
заподозрив в человеке способность
самому находить единственно верный ход,
когда дело касается его единого и невыразимого, —
а никому невдомек,
что этим Ангел снял с себя обузу
решать и защищать —
сколько же можно выручать гордыню,
пусть она сама ищет свой путь.
И насколько проще совершить чудо,
чем быть опорой Богу,
быть неизменным камнем,
пока Он пребывает в пустыне,
решая свои вопросы.
Но и там Ангел парит над темницей,
которая Он сам,
в которой заточены мы,
мы внутри Ангельского одеяния,
Ангельской плоти:
все рождается в Нем, и умирает,
и остается неизменным,
и если когда-нибудь удастся
разорвать Его монолит и выйти наружу,
то неизвестно,
что нам предстоит —
готовы ли мы к бегству
в Божественные сомнения.
XI
Слепой аккордеонист надел перчатки в снег.
Его черные чуткие пальцы на ощупь
находят дорогу к звукам,
которые гасит снег,
которые слышат прохожие на горной дороге.
А он играет свой реквием
под опускающийся белый занавес,
он сидит у входа
в ледяные чертоги Ада
и собирает мзду воздуха за то,
что дает понять в своей темноте,
где туда вход.
Он сидит у дверей
и всегда в снег надевает свои черные перчатки, —
никто не замечает его возраста,
и нет возраста у той музыки,
что он играет,
и нет возраста у людей, бредущих мимо него в снег.
Из дверей выносят ему
стакан подогретого вина,
и все продолжается.
Черные пальцы в рваных перчатках
касаются пробитых сединой волос,
белых волос единственной,
которая окружает его
морозной своей белизной,
своим молчанием,
овевает
своим свадебным одеянием,
непостижностью поцелуя
касается обветренных щек,
улыбкой,
которую тот никогда не увидит.
Только она так улыбается ему,
нежно и доверчиво,
и отражается в ночной синеве его глаз,
его маски,
из-под которой не видит мира,
отражается в его лице без выражения,
в его щетине, что невозможно уже уничтожить.
Она обнимает его,
укрывает чистейшим своим покрывалом,
и на темно-зеркальных стеклах его ночи
тают ее белоснежные ресницы.
Так сидят они вместе в обнимку,
и непонятно, встречают они или провожают.
И только с долгим скрипом открывается дверь,
когда выносят подогретое вино,
и у слепого аккордеониста
ходит заросший кадык.
XII
Чем страшнее предчувствие — явствен
Яд во тьме, разливающий красный
Инфернальный открытый всем путь,
Где нам выдохнуть, но не вдохнуть.
Так наденьте быстрее те маски
С флуоресцентною яркою краской.
Не узнать! Так носить, не снимая!
Вот уже приросла как живая…
Тихо! Тихо! — Смерть не будет
Нам мешать пробраться в люди,
Нам остаться меж людей —
Камни! Камни! — веселей!
По ступням стучать легко нам,
Стынут стены, стынут кровли,
Мы камином дышим, дышим,
Студим комнаты и ниши,
Слышим стоны, слышим крики,
Слышим хрипы, шепот тихий,
Хлюпы, плеск, рыганье, визги —
Слышим, видим, знаем: близко,
Все внутри нас, все меж нами,
Будто родственники сами
От рождения до дня
Где две строчки по камням,
Провожаем и пребудем:
Маски наши — вы лишь люди.
XIII
Это мысль обживает углы,
принюхивается к забытым в комодах вещам,
пробует на вкус,
ощупывает фактуру,
раздергивает гардины
и видит углы преломленными,
точно смерть заслонилась широким своим рукавом,
когда ее факелом вдруг осветили…
А голос? Голос её —
почему он так сладко звучал,
пока не случайность?
Как нас всегда привлекают
неясные женские тени
в белой одежде,
которая так неожиданно быстро
саван напоминает.
— А любовь бросила твое сердце?
— Ушла.
— У нее много мест, куда можно пойти.
— А сердце — одно.
— Неужели можно его отогреть
у каменного камина?
Неужели можно расшевелить
угли под золой?
— Как тускл их красный цвет.
— Как подозрителен их жар.
И мысль бесцельно перебирает глазами
четки вещей,
равнодушно щелкает камень о камень,
пока не закончится круг
и все не начнется сначала.
Это поиск надежды,
попытка почувствовать ее между вещей,
зацепиться за ниточку, ведущую к памяти,
вытащить из колодца
хотя бы каплю
живой воды.
Но в колодце памяти ядовитая влага забвенья.
Неподвижно лежит на песчаном бархане варан.
Глаза подернуты белой пленкой.
Ничто не дрогнуло в нем за последние
несколько тысяч смертей.
И Богу радостна эта бестрепетность.
XIV
Мы сбредаемся вместе,
сходимся, свиваемся,
подтаскиваем камни и строим из них горы.
Нам никогда не будет тесно,
как бы мы этого ни боялись, —
мы не можем не жить кучей,
плотоядной кашей,
в которой живое — такое, как мы, —
объект получения белков и целлюлозы.
А камни уже начали расходиться.
У них много места во вселенной,
они не боятся умереть не дойдя.
А мы?
Неужели мы вечно
будем причиной смерти друг друга?
Неужели?
Неужели не будет покоя?
Покоя не будет в одиноком сердце.
И вот неизвестность тянет оскоминой
и вяжет язык,
перед будущим выкриком
голос садится —
как ненавистен собственный страх,
но мышцы без напряженья дрожат —
и все же не можешь жить без людей.
Почему?
Почему нам надо коснуться ледяной рукой
мертвого цветка,
опереться на плечи и только затем
в безразличье своем к темным, теплым губам
подтвердить свою изначальность?
Что безусловно для жизни,
то условно для смерти —
и эту условность ты хотел донести,
дожидаясь ее средь людей?
XV
Земля обернута в пергамент облаков.
Что там написано на древнем языке?
Мы все пытаемся осилить криптограмму,
когда глаза поднимаем,
и в каждой точке
нам открывается другой первоисточник,
построенный по правилам грамматики небесной.
Все повторяется, и нету повторений.
Небесный копиист никак не может
по памяти восстановить
утраченный оригинал.
А мы не замечаем, что это лишь этюды, —
но не исключено, когда-нибудь ему все надоест.
Света в картине будет мало,
но зато будет много теней,
вертикального будет мало,
но застывшее движение
будет поражать своей динамикой,
перспектива потеряет очертания,
и далеко станет видно во все стороны.
Вот какой замысел проступает
в мирных этюдах,
где пробивающиеся сквозь тучи лучи
еще держат свои Victory.
А дорога уже уводит от моря,
петляя в огромных смарагдовых глыбах,
бредущих на сушу.
Дорога, знающая свое место.
В безмерной музыкальной ловушке
мечется тюнер,
захлебываясь, не успевая проговорить все сразу,
и уже скоро место, где я буду
вместе со всеми,
попытаюсь забыть о камнях,
попытаюсь…
* * *
Стоит зима. Возможно, Рождество.
Корова в стойле, птица на
свинье,
На крышах снег, и снег по всей стране —
Из прошлого не вспомнить
ничего.
Все движется как будто бы во сне:
На мельницу плетется мул с
мешком,
Девчонка дует в руки под платком,
Мальчишка мочится на снег.
У дома бочки в инее стоят,
Дым вылетает сотни лет подряд,
Поет над очагом труба,
Мужчина нюхает табак,
Не глядя, женщина прядет,
И Судный день уже грядет.
* * *
Я знаю, что в окнах
Вечерние тени
Уже изменились
улыбкой.
Я знаю, как осенью
Листья летели
Из утренней зыбки.
Касаясь холодных перил,
Сбегая ступенями в рань,
Я шагом вернее всяких
мерил
В окнах будил герань.
Губами в помаде — пожар зари,
Как поцелуй переулка,
Что затерялся и
тихо сорит
Домиков незабудками.
Я знаю флейтистов — музейных богов,
Сатиров с бульвара Гоголя,
Я видел,
как улица из берегов
Хлынула белым тополем.
Я видел: кошкою ночь убегала
От пестрой дворняги-зари.
Я небо пил из
цветного бокала —
Я все это боготворил.
* * *
Так дети гуляют по ещё не окрепшему льду.
Их легких ступней
касаются мерзлые струи.
А дети смеются, и падают, озоруют,
Кричат:
"Никогда никуда не уйду!"
У пса разъезжаются лапы, он лает, рычит,
И треплет, и рвется, и тащит
кого-то за ворот,
Его отгоняют, он снова кидается, норов
Его разве могут
унять летящие мимо снежки.
Так дни ускользают от чая до чая и сна,
И смотрят родители в дымку
закатного солнца,
И все им не верится, что не проснется
Когда-нибудь
кто-нибудь первым из нас.
* * *
Столбы дымов. Распутица. Весна.
Лед под водой. И в упряжи
стосильный
Скользит все как-то боком трактор, зимник
Взбивая миксером
огромным колеса.
До школы не дойти. И так не первый год.
Но будущим дояркам,
трактористам
И так не хочется бессмысленно учиться,
А их досуг уже — не
детский наворот.
Темнеет рано. Скука. Телевизор.
Интеллигенты сельские читают
ночь-полночь.
И в мыслях кукиш показать всему не прочь
За то, что их душа
бескомпромиссна.
Навоз на пашнях. Водка в магазине.
Еще два месяца — опять "сухой
закон".
Магнитофон не нашу запись из окон
Доносит под Высоцкого
осипло.
Весна. Распутица. Столбы дымов.
Безветренная мерзкая погода.
Деревня
ждет, наверно, ледохода,
Потом посев. Потом… Потом… Потом…
* * *
Моя кукла,
Мой образ смешной и
печальный,
Мой пластмассовый,
Массовый мой камуфляж,
Ты машиной
размноженный, распечатанный,
Купленный паж.
Ты мой друг.
Я, наверное,
мысли твои угадаю.
Моя кукла, в глазах твоих страшный вопрос.
Да.
Мы
сегодня с тобою справляем
День голубых волос.
* * *
Грязюка. Нижний Новгород. Тоска.
За 200 лет что в жизни
изменилось?
Что изменилось за полста?
Лишь ты один, судьбе на милость.
Движенье мира — мировой покой
У мыслящей в безумии вселенной.
И нет
ответа: кто же я такой —
Накидка для души нетленной?
Она гниет, и сохнет, и смердит,
И скоро в прах рассыплется. И все
же
Душа жалеет: на ее пути
Уже не будет ничего дороже.
* * *
Доходный дом — один каркас.
Здесь девочка когда-то
родилась
И выросла, и было ей семнадцать,
Когда война "нежданно"
началась.
Она готовилась для дальних операций,
Сосредоточенно крутила
ручки раций
И все ждала, когда придет Приказ.
Все было просто. Подмосковье. Снег.
Гангрена отмороженных
ступней.
Протезы. Инвалидная коляска.
Медалька за участие в войне.
На
землю взгляд с извечною опаской.
И так свой век. И так свой долгий
век
Прожил в доходном доме человек.
* * *
Подруга школьная,
сама уже учительница,
живет с родителями
и мужем.
Французская эстрада в телевизоре.
Два торта на
журнальном столике.
Вино с недавней свадьбы.
Красивые и выпуклые
лица:
три молодые пары
три разных понимания —
ни слова.
* * *
Ангела обломанные перья
Разодрали кожу, выжгли тело:
Бога
забота — страшнее зверя
Бешеного в смертельном смятенье.
Нету слов, на которых шептать оправданья,
Только свист от бьющих по темени
крыльев.
Ангел обороняет последние грани,
Далее которых пути закрыты.
И обугленные ладони
Держит над моей головой,
И невольно вместе со мною
стонет:
"Господи! — кто я такой?!"
* * *
Да как во цинковом гробу
Повезу свою судьбу
—
Привечайте-величайте:
Не впервой солдата ждать —
Я железными
плечами
Вам на плечи буду жать.
Ты беги ко мне невеста,
Мать из дому
выходи, —
У меня медаль из меди, —
Не заплатка, — на груди.
Эх, темна моя темница,
Кровля сельская нова
—
Жестяная черепица,
Да седая голова!
Ох, встречай меня, невеста,
Дорогого жениха, —
В моей хате хватит
места,
Чтоб обнять тебя слегка.
Твой простой нательный крестик
Я привез
назад домой —
Он теперь на шее вместе
С мусульманскою луной.
А когда в черед придется
Губы белы целовать,
Тебе
Ангел улыбнется
И с собою будет звать.
Так встречай меня,
невеста! —
Я за руку поведу
Не на роспись к сельсовету,
А к могилке на
юру:
Земляной мостить порожек,
На обрыв идти рыдать
Не забудешь, да не
сможешь
Свое сердце мне отдать.
Я с порожка позову
Не невесту, а вдову, —
Ты поставь
простую свечку,
Белый плат свой повяжи,
Ты кольцо мое —
сердечко —
В гроб со мною положи.
Надо мной не надо, мати,
Руки старые ломать —
У меня в железной
хате
Есть казенная кровать,
Я на ней до самой свадьбы
Буду лежмя
почивать.
Мне уже прислали братья
Свой свинцовый каравай,
И по смерти
его хавать,
Темной кровью запивать.
А мороз когда прохватит,
Костяные
есть дрова —
Угорю я с ними насмерть,
А согреюсь лишь едва.
Мати! —
Умер я некстати
За позорные слова.
Только мати поклониться
Я в колени не смогу,
Только
черные ресницы
На глазах не разомкну.
А как почести солдату
Честь по чести воздавать,
Так на
плечи мои востры
Кровью знамя проливать —
Закидают в землю мерзлу,
Цвет — бумажная трава —
Жестяные мои звезды
Будет издали видать.
Там своей родной из меду
Понаемся я земли —
Не афганской той пыли,
А
с червями чернозему
Наглодаюсь дома, дома! —
Ох, спасибо, — довезли!
* * *
Как понимает всё русская мать…
Больше ей сына совсем не
видать.
Много врагов, да страна велика.
Где потеряет, кто знает, сынка…
Может он сам позабудет о ней:
Много народу на этой земле.
Где он осядет, да с кем поведется…
Сын — он хороший, да бес-то
смеётся.
Так его держит и рук не пускает…
Перекрестила, слезу утирая.
И посмотрела в веселую спину…
Было и будет в любую годину.
* * *
Уйду, сожму в кармане мусор,
Куски стихов, ключи и
пуговицу,
До посинения и пустоши
Дойду по улице.
Там будет сторож и сторожка,
Огромный грузовик порожний,
Какая-то
собака злая
Залает.
Отдам собаке, ночи, сторожу
Стихи, ключи ...
Оставлю мусор: может
быть,
Вдруг прекратится эта путаница.
* * *
Это память моя без меня:
По булыжникам отглянцованным,
В
цыпках, в страхе — что там? — в за-
оконном вопросительном фонаре,
В
пустоте уходящего, в …
Отгнивающем, ...
В ощущении снега и стужи
И в
кроватке, где нет меня, —
Нет меня в поднебесной луже
И в земле этой нет
меня!
ОДИССЕЙ И НАВЗИКАЯ
(Городская повесть) ...из пучины
мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег
твой.
О.Э. Мандельштам
В.А. Серову
1
Опять истерзанное тело
О камни теплые прибой,
Уже бессильный, но
живой
Катает галькой загорелой.
Опять не хочет бог морской
Принять тебя в свое молчанье...
Опять... Опять... Из бессознанья
В изгнание опять — легко ль?
Здесь свет сквозь веки — та же рана,
Открытая для всех ветров,
А сил уж нет, и не готов
Ее солить из океана...
А там: ...серебряный затон
В зеркальном воздухе нагретый —
Там песня первая напета
И первый друг приобретен,
Там перламутровое небо
На солнечных лучах висит
И голос близких гор звучит
В тон раковины тонкостенной,
Там бьют холодные ключи
И девушки, как нимфы, нежны,
Там все как было, все, как прежде, —
Как воздух родины горчит!
Там шум волны и шелест пены,
И если глаз не открывать,
То, может
быть,.. Но тетива
В груди, как лопнувшая вена, —
На веки давит синева
Небес — остаться без остатка
Видений на ступеньке шаткой
К порогу, за которым тьма...
А он? — невольник, часть, придаток
Итаки... — как звучит легко! —
Но рот забит сырым песком,
А сны Сиренами чреваты...
Он на камнях лежал распятый,
И стон его качал прибой.
Без страха смотрит на него
Она, а девушки-рабыни
Под ветром над
лазурной синью
Заволновались тростником.
Она стоит (стоит и ныне)
Над телом в тине и песке...
О женской знает кто тоске?
Кто подберет ей точно имя?
Она стоит, не помня с кем
Обручена, обречена ли,
Предчувствуя, что ждет в финале,
Что жизнь висит на волоске.
И если бы ни обнажали
Пред нею волны дивный торс,
Она б ждала его до слез
И после слез в ночной опале.
А полурасплетенных кос
Прикосновенье и дыханье
О тело? — память в содроганье,
Как не поставленный вопрос:
Открыть глаза? О бред изгнанья:
Опять, опять не та, не там,
Не дом, опять блуждать по снам...
Чужое имя — На-взи-ка-я.
Уже обречена она:
Еще царевна, но рабыня —
Ей в радость все, что с ним отныне:
Быть гребнем, где он — седина!
В соленом воздухе простыни,
Как птицы по воде крылом —
Звук дома (но опять не дом!) —
И он открыл глаза. Осилил
Готовый народиться стон
И замер — нить пурпурной пряжи
Ведет от миражей и жажды
К источнику — ее лицо!
Как разума бессильна стража!
Прядь мокрую легко сняла
С изборожденного чела —
Яд сладок ей из этой чаши! —
В его глазах томилась мгла,
Она приникла к ним губами,
Чтоб не сказали губы сами,
Что про себя произнесла...
Почти царица — ей и править
На колеснице. Мул! — домой!
Под гул прилива в путь, в прибой,
Куда прибило, тех и славить.
И тень твоя, и ты, немой,
Бредешь, иной судьбы достоин, —
О, как ты мощен, как ты скроен,
Как немощен твой стон глухой.
И он — домой?! — Так будь же воин! —
Не знать в судьбе добра и зла —
Ты обнял тень иль обняла
Она тебя в твоей неволе?
А солнца тонкая игла
По перламутровому небу
Беспечно шьет всем на
потребу —
О, если бы не извела
Судьба твоих друзей. И Фебу
Лучистому печаль могла
Принесть бы боль — не принесла...
Все. Ты один. Один. Не сетуй.
Скульптурно мышцы облегла
Сырая простыня, не пряча
Поникших плеч. И он, незрячий,
Вслед женщине, как наугад.
2. NATURE MORTE №1
Уже не рыба, но еще не тварь
Из чрева тьмы в болотце
неглубоком,
В тепле его родном, в зрачке убогом
Глазастых головастиков
гурьба.
А рядом куча свалена навоза,
С отливом металлическим жуки
В ней
ползают, упруги и крепки,
Как детские машинки с подзаводом,
Что брошены в песочнице, пока
Головки открывает
одуванчик,
Воинственный, седеющий захватчик,
Десантник, улетевший в
облака, —
Здесь одиноко бродит палисадник
Без дачников в тумане голубом,
И
комариный зуд его знаком,
И ссадины, и оклики, и сзади,
Где — доморощенный художник — жизнь
Пейзаж смешала с постным натюрмортом,
Где дом, и стол на улице, и горло
Дерет «Маяк», и нету ни души,
Там на веранде дедовская мебель
Четвертый срок — по жизни рецидив —
Телесный свой, несписанный архив
В потомков воплощает незаметно.
Ушли с детьми, на озеро, в кино,
Дойти до леса, вовсе
беспредметно,
Пусть чай с клубникой на закате медном
Уже остыл давно... Давным-давно.
И с набивных ковров глядят олени,
И мулине цветущий попугай
Весь
вылинял — поди узнай,
Что важно для грядущих поколений:
Салют махровый золотых шаров
И пальмовые стебли красных лилий,
Дурман от флоксов, ирис желто-синий
Иль мак безвольный, от стыда багров?
3. НОЧЬ
— Пойдем со мной, — она сказала
И привела его домой,
Кормила вяжущей хурмой,
Клала к себе под одеяло
Лоскутное, как шар земной.
И вышло все само собой,
И вроде бы не навязала,
А так тряхнула головой,
Что что-то важное пропало
Само собой.
Само собой.
Она спала, а он курил
И думал: «Что за приключенье,
Какие странные качели —
И за билет не заплатил?»
Она спала, уткнувшись в руку,
И обняла его во сне.
«Иметь без комплексов подругу,
Кто не мечтал наедине?
И вот она — все вроде гладко:
Квартира, пес, гора тетрадок,
На кухне чисто, полки книг —
Во что ж он всё-таки не вник?
Не верилось, что так бывает,
Точней забылось — каждый знает,
Но вот не помнит — в чем беда.
А, может, нет?»
Текла вода
В бачке фисташковом. Звучали
Прохожих сонные шаги,
Как будто на ночь пораздали
Солдатские всем сапоги.
А он курил.
«Смотри, как гладко
Все получается. И что ж?
Все думать, что собой
хорош,
И тем разгадывать загадки —
Дешевый промискуитет
Придаст тебе авторитет?
Нет. Тут задачка посмешнее.
Не женщина на воскресенье
Она,
конечно. Что ей надо?
Наверно, как и всем — любви,
Холодного мужского взгляда,
Что будет нехотя ловить,
Любимых до самозабвенья
Двух бестолковых дошколят,
Что протирают на коленях
Колготок десять пар подряд...
Она мне нравится... Противно,
Что нравится. Вся простота
Имеет привкус паутинный.
А ты свободен? Скажешь, да?
Конечно, нет. И в том
беда.
Мужской эгоистичный ум,
Настроенный в противофазу,
Как нищий — всё в свою суму,
Своей сумою и повязан...
За каждым вздохом бытия
Скрывается такая нежность!
Обыденность и каждодневность?
Где снова посторонний я?..
Что не любить? Что не влюбиться?
Она вино — что ж не напиться? —
И пьяным проходить всю жизнь,
И этим кайфом дорожить,
И быть нормальным че - ло - ве - ком.
В чем грех? Уж истинно не в этом...»
Он прокурил по самый фильтр,
Прокашлялся и повернулся
Лицом... и тут запнулся :
«Как называть её? — не фильм
Он смотрит ночью
контрабандный,
А сам с... женщиною странной
И в одиночестве простой
—
А он? — солдатик оловянный
(Но невлюбленный) на постой
Одной ногой в чужой квартире,
В постель заброшенное тело —
О, как , наверно, надоели
Ей мужички в ковбойском стиле
Ночном. Смешно. И он туда же:
Как пес цепной всегда на страже
Свою свободу сторожить?!
Как всё-таки
пообмелели
Мужчинки на ночь для постели,
Коль здесь: «Свобода или
жизнь!»
4
Возьми свирель — играй всю ночь.
Кроме загадок и постели,
Чем ублажишь царя ты дочь?
Себя попробуй превозмочь,
Просверести о лесе, мелях,
Стрекозах в тростнике глухом.
Ее головка на коленях
Сильней и крепче всех оков.
Что эти песни иноземца,
Текущие всю ночь рекой,
Расскажут сонным поселенцам
В тени под крепостной стеной?
А бронзовый восточный месяц,
Заточенный, точно для мести,
В тьму занесен над головой.
Играй свирель, пой песни, пой.
5. УТРО
Она уже к метро бежала,
А он лежал под одеялом
И думал: «Может, в самом деле,
Начать попробовать сначала
Пожить, как многие б хотели?
Чего ему не доставалось?
Чтоб дела много — денег мало?
Нет, он работал — в мыле роба:
Снег чистил на аэродромах,
Косил пилою «Дружба» рожь
По двадцать метров так, что дрожь
Трясла за плечи ночью летней,
В путину был на сейнерах,
Где нет ни завтра, ни вчера,
Сплавлял плоты в притоках Лены —
И были деньги. Надоели
Ему сибирские пельмени,
Где заработок, спирт и нож
С тобою вместе, хошь — не хошь,
Где дружба — дружбой и потели
Все вроде бы в одной артели,
Ну, а потом не разберешь,
Кто в барыше, а кто на мели.
Романтика, что та пила, —
Одни пеньки, когда прошла.
Вернись назад — подрежь, ушей,
Перелицуй костюмчик старый —
Что в общем—то тебе осталось? —
Найти работу по душе,
Подвал устроить в гараже
И прятаться, как от обвала,
В подвале, как у всех бывало?»
И пепел на паркет стряхнул.
Стояло радио в углу.
И было лень вставать, возиться,
Чтоб информацией налиться,
Точно пиявка. Он вздремнул
И думал, что ему все снится,
Что он убитый и убийца,
Что ночь, он смотрит на луну,..
Но сон и явь мешая разом,
Вдруг вспомнил дедовы рассказы
Про стройки, войны и тюрьму,
В которую из ГПУ
Дед угодил — в печь караваем, —
Угрелся как, подозревая,
Но не узнав. Год тяжких дум
И ребр поломанных... Заранье
Те «добровольные признанья»
Из-под сапог писал и он
По списку «сверху», и закон
Был непреложно применен.
А в юности кавалериста,
В Гражданскую, он был влюблен
В штабную
чудо-машинистку
И поднял ночью эскадрон,
Отдав приказ играть
горнисту,
Чтоб стать парадом у окон
Своей пожизненно
любимой,
Неоднократно вусмерть битой,
Но и единственной жены —
Так были раньше влюблены.
Она ему не изменяла,
Но раз в неделю как на грех
В платье муаровом шагала
В консерваторию, при всех
Под ручку взяв уж не нахала,
А — сослуживца. И ни мало
Не думала жалеть о том,
Что кончится все синяком,
Возможно, и на видном месте.
И забавлялся целый дом
Бесплатно «каженным кином»,
Где муж воюет с женихом.
А дед из ревности и мести
Себе, и ей, и всем вокруг —
Двум сотням форток и фрамуг,
Что чутко напрягают слух,
Учиться стал играть на скрипке,
И что смешно — он был в прибытке:
Весь успокаивался вдруг.
И выучился, как по нотам
Играть (так учатся еноты)
Для младших классов ерунду.
И ждал, когда они придут.
А жили все — как сельди в бочке,
И ничего, растили дочку,
И выжили, прошли войну.
И крепкий девяностолетний
Он до сих пор за все в ответе
И ни причем. В своем скелете
Несет за умерших вину...
Он не заметил, как уснул.
6
Во сне напиться свежей кровью,
Чтоб встали возле изголовья
Твои ушедшие друзья.
Чтоб память ты будил не зря,
Поговори, узнай, как надо
Жить дальше. Может быть, они
Найдут
надорванную нить,
Неразличимую для взгляда.
Она, наверно, где-то
рядом...
Наощупь ищешь — прерван путь:
На остановку? Отдохнуть?
Или кладбищенской оградой
Уже пора свой круг замкнуть?
Какой ты хочешь ветер, если
Не знаешь, где сейчас земля.
Твой мир в душе стал беспредметен,
Как бестелесны тени эти —
Друзья, ушедшие друзья.
Опущен парус — верить волнам.
На палубе один до звезд.
Смотри на них. Где дом твой, пес
Войны, по горло крови полный?
7. ПОЛДЕНЬ
Он принял душ и выпил кофе,
Свеженатертою морковью
Позавтракал и... лег опять.
Он думал книгу почитать:
В прихожей возле телефона
Был том оставлен Сименона.
«Конечно, лучше Юлиан —
«Отступник», — как отец сказал
О сыне де-де-тек-ти-вис-те,
Когда в купе они тряслись, —
Попутчики в неволе жизни...
Но он отвлекся. Где же тайна?
Как быстро
исчезает смысл
Случайной встречи и случайной
Любви и жизни. Как
узнать?
Попробуй побори гордыню,
На камень сядь, сиди в пустыне.
Знать — значит помнить. Вспоминать!..
Ему твердила с детства мать:
«Добро должно быть с кулаками!»
Он знал, что говорить стихами
Нехорошо, но как понять,
Чему учила с детства мать?
Он понял все слегка буквально,
И в секцию, хотя был мал,
Он записался, в бое равном
Противника сбив «наповал».
В семнадцать мастером он стал,
И за его кандидатуру
Три института драли шкуру,
А он тогда себе сказал:
«Учить детишек физкультуре,
Чтоб сталь воспитывать в натуре».
И снова тренировки, зал,
Откуда он не вылезал.
«Добро должно быть с кулаками», —
Твердил себе под тумаками
И никогда не причитал.
А мать: «Читай! Читай! Читай!
Платон был тоже олимпийским
По «боксу» чемпионом —
знай!»
Он между штангою и диском
Читал до темноты в глазах,
Стал
различать в литературе,
Где блеф, а где золотники,
И даже забубнил
стихи,
Что не мешало физ-культуре...
Но оказалось, вышло боком:
Смотрели соученики,
Прямые, как «му-му», быки
Со смехом. Стало одиноко.
Но молодость, что дискотека,
Все крутит модные диски
И веселится век от века,
Заваливаясь в кабаки, —
Наш, русский вариант Европы, —
Где финтишлюшка с кличкой «Попа»
Ему пыталась
объяснять,
На зависть старику Эзопу,
Как с нею можно переспать.
Зачем — «читать! читать! читать!»?
Дави угри, пей пепси-колу
И юности проскочишь школу.
Хотя ему аспирантура
Светила, он хотел хоть в тундре
Живых людей
тренировать.
Уперся — не расти трава.
«Дурак, — сказали в институте. —
Иди свой черный хлеб жевать».
У каждого своя судьба.
Он выбрал «стройку века» — БАМ.
А там случайно в день призыва
Увидел драку — пьяный бред:
Гитарою по голове,
И понеслась — остаться б живу! —
Он разнимать. Да не в Москве.
Там, у того военкомата,
Призывнику страны в солдаты,
Ублюдку и дегенерату
С глазами из денатурата,
С наборным
зековским ножом,
Он показал один прием —
И сделал из него «циклопа».
И сели на скамейку оба.
К чему шекспировские страсти,
У нас своей хватает власти,
Чтоб отсидел ты полный срок.
Три года дали, как по блату,
За положительность и впрок,
Учли все просьбы адвоката
И зачитали сорок строк.
Сидел в Кургане все три года.
Литейка — вот тебе работа:
Попробуй — угольком в камин,
Режим, диета, кашеин,
На танки траки — лей да лей,
Какая может быть тут лень?
Фуфайка драная, мазут —
Не разбежишься мыслью тут...
Спасибо, что в расцвете лет
Не оказался импотент
И чудом
сохранил здоровье —
На зоне были все условья
И не единый прецедент
По пресеченью поголовья,
Когда рыдали мужики
(Надутые как индюки)
У баб в подол — тут нету ловли.
А он сидел, сидел, сидел
И разве что не озверел,
Но не озлобился,
сумел
Простить — понять чужую тупость
И ограниченность — «судьба
У каждого своя» — и глупо
Жить с психологией раба.
Три года — разве то тюрьма?
Но одному! — все в этой шкуре!
Жить вечно в аббревиатуре,
Нерасшифрованной никем,
И безголовая Никэ
С тобою вместе — помни, дурень!
И вышел с ясной головой.
«Бери шинель, иди домой».
Потом мотался по Сибири,
Огромной но пустой квартире,
И не нашел себе угла.
Последнее, что мать успела,
Так чудом прописать смогла.
Похоронил не урну — тело.
Так быстро молодость прошла —
Из пемзы, а не из стекла.»
8
А ветер раздувает сети,
Развешанные над песком.
Бродить по берегу легко —
Не для тебя готовят эти
Столь хитроумно челноком
В узлы завязанные сети.
Не для тебя. А для кого?
Бродить по берегу легко.
Песок закручивает ветер,
Он вертится вьюном у ног.
Ни за кого ты не в ответе.
Бродить по берегу, как дети
Свободно, — разве так легко?
Нет, все завязано на свете
Столь хитроумным узелком,
Что человеку не ответить,
Чьи руки вяжут челноком,
Что не свободен даже ветер,
Качая сети над песком.
9. ДЕНЬ
А где-то после трех нежданно
Зазвякал сонно телефон.
— Ты еще дома? У-у, как странно, —
Я думала, сбежал давно.
Не хочешь вечером в кино:
Зовут друзья в «Иллюзион»
На иностранную программу?
— Ты хочешь?.. Так сходи одна,
Я лучше почитаю книгу
С душещипательной интригой,
Что у тебя припасена...
Она подумала: «Однако!
Я для него всего лишь накипь!?
Он монстр
порядочный.»
— Ну, хоп! —
«Нет, всё-таки поди, каков? —
И выводить его к знакомым?
По крайней мере, бестолково...
Но обаятельный мужлан —
Я б и в мужья его взяла:
В нем для Москвы нехарактерно,
Что слеплен и хорош лицом, —
Ведь мне с ним жить в конце концов!
И наплевать, что выдаст стервно
Княгиня Марья Алексевна.»
— Послушай, погуляй с собакой.
Он, озадаченный звонком,
Вздохнул принужденно легко
И стал натягивать рубаху.
10
Лепить из глины человечков —
Мужчину, деву, древо, дом,
Там колыбель и бык с ярмом,
Там птичник, овцы, конь с уздечкой...
Начни сначала мир — и речью
Своею надели, и сном,
Пускай живут в раю земном —
Ты с ними проиграешь вечность
За вечер, четко круг очертишь,
Но ты-то знаешь что почем:
Страх каждый их, их каждый стон,
Разлуку, дружбу, распрю, встречу...
Лепи из глины человечков —
Ты то же, хоть не безупречный,
По-своему творец и бог, —
О, если б душу дать ты мог!
А дождь смывает глину в речку —
Свивальник, люльку, деву, дом...
11. ПРОГУЛКА
«Метис (боксер и доберман),
Добрейший мускулистый малый,
Арес,
бесстрашный и нестарый
Пес не для одиноких дам:
Здесь должен быть мужчина, хам,
Чтоб школа, дисциплина шкоду
Собачью пресекла, как
воду
Перекрывает медный кран.
Он брат, наивный и беззлобный,
Извилиной не развращенный
Ребенок — чистая пора.
И я был псом. Когда? Вчера?»
— Арес! Гулять! — «Пойдем, голубчик.
Там луг прекрасный, место случек, —
Все
для тебя — лай и рычи:
Здесь лопухи, репей, крапива,
Здесь нету сучек нерадивых.
Ты к сердцу подберешь ключи,
Не вызывая чью-то
ревность
Свободой связи без любви —
Господь тебя благослови!
Ведь сексуальная потребность
Сегодня заменила нежность.
Лови момент, Арес, лови!..
Вернуться? Жить в своей квартире,
Где комната пять на
четыре,
Стандартный унитаз, и газ,
И черно-белый телеглаз;
Держать на мушке, точно в тире,
То стирку, то «Сегодня в мире»,
Окурки, книги и сеанс
Через квартал в кинотеатре —
Так финишируют на старте.
А мир понять, не сидя дома,
Не из решений исполкома,
Не из кино и новостей, —
Быть гостем, а не ждать гостей —
Что в юности еще хотеть?
И результат, как глаукома:
Здесь нету дома. Есть квартира,
Где что твое, так
это дыры:
Ты сам их в стены заложил,
Ты дыр великий архитектор,
Без них уже и не прожить —
Без них — никто, а с ними — некто.
В какую ты попал дыру —
Для сна надземную нору,
Твои домашние котлеты
Там пахнут через этажи.
«У стен есть уши» — в них пыжи
Вбивай! «Уже написан "Вертер"...»
А он в Москве почти не жил.
Арес носился и кружил.
«И как унять в себе желанье
Быть умным, добрым простаком,
Стоять
полжизни за станком
И зарабатывать на платье
Уже беременной жене —
Ведь все равно как все во сне?
О, если бы иметь свой дом —
И больше ничего не надо!
Не вылезать из веток сада,
В скворечне жить простым скворцом —
Воспитывать двоих птенцов...
А вот потянет в снегопады
Сорвать с дверей дверной засов.
А может быть, начать с основ:
Учить детишек...—
физ-куль-ту-ре!?
Чтоб объяснять соседской Нюре
(От дуры урожденной
дуре,
Возможно, будущей профуре),
Как выполняется «подкат»?
Господь! — я не дегенерат!
А, может, ничего не надо?
Жить как придется — до упаду.
На прииски опять уехать,
Иль циклевать паркет в «Заре»,
Растить клубнику во дворе,
Иль проще — взять ружье и спехом
В тайгу, на сколько
хватит сил,
На выживанье, на орехи,
К слепням и гнусу...— ты там был.
А лучше просто для потехи
Простить грехи, списать огрехи,
Уверовать в иную жизнь —
Пойти псаломщиком служить
И лик свой облагообразить
Курчавой черной бородой,
И так найти в душе покой,
И все вопросы к Богу сплавить?
Тем стать свободным на свободе,
Как Пастернак на огороде...
«Мне скучно, бес», — сказал незрячий.
Как разум просто потрошить.
А кто-то плачет. Кто-то плачет
От всей души.
От всей души...
Я все могу — вот это страшно!
День завтрашний и день
вчерашний
Никак не встретятся во мне
И, повторясь, не
повторяться:
Грядущее — как туры вальса
Одни и те же — все во сне.
Надеяться на что? На жалость,
На снисходительность, на злость?
— Одна попытка. (Точно кость.)
— Не повезло. (Какая малость.)
Уже не надо: наши силы
Давным-давно соизмеримы —
И хоть двужильный, но один
Мужик (и вол, и господин)
Жужжит, как жук под купоросом,
В чаду своих немых
вопросов —
В свое дерьмо себя же носом.
Наверно, все во мне самом?!
Я ладить не могу с бычьем
В их вицмундирах и фуфайках:
Словно актёришка-статист
Всегда на сцене в потном страхе,
Что выставят тебя под свист?
Какая там душа? — там тело,
Престиж под модным словом «дело»,
Немного бабок и карьера —
Но страх иной у них в крови...
Что красота, любовь, искусство?
Там плотно только плоти чувство,
Живет и бьется под ремнем
И в лифчике (ну, если в нем).
Вот «жизни вечной» диктатура —
От койки до прокуратуры.
Возможно, слишком близко к сердцу
Все принимаю, потому
Все наизнанку — ни уму,
Ни телу никуда не деться:
Все несерьезно. Хоть убейся.
Смириться. Обрести свой смысл.
И жить с расчетом по
карману,
Жить от работы до дивана —
Как будто это твой каприз.
Беспечно время размозжить,
Не ждать ни сдачи, ни удачи,
А просто жить. А!? — просто жить?..
И харкнуть в душу себе смачно?
А так, скорей всего, и будет.
Не дело угнетает — люди.
«Как все» — распотрошен на блюде.
И что я ? Кто я? Где я? С кем?
Кто глиной мнет в своей руке
Мою судьбу, мои желанья
И знание мое в сознанье?
О, этот книжный червь в башке!
Я — волк степной, я — Гантенбайн,
Улисс и новый Финиган
Иль неудачник Мартин Иден,
Кухуллин, мстящий за обиды:
Где барышня? Где хулиган?
Я — только я! Ни оболгать
Литературный балаган,
Ни объяснить меня до точки
Не сможет: я — первоисточник
И свой последний результат.
Где синие очки и бант?!
Как маски мертво прирастают:
Сначала ты никто — потом
Вдруг стало собственным лицом,
Что было пустотелой тарой.
И что? Я — шут или король?
Любовник под окном с гитарой?
Я — череп с шерстяной тиарой.
Я — некто, Господин Никто.
Я — только я? Вот — разве даром —
Опять репризы, снова роль? —
Будь паинькой, учить изволь... —
Как я устал. Жизнь — произвол.
Где вовсе сам себе не равен.
Ты — представление о драме,
Где наперед известна соль:
«Король и шут...»— а дальше сами...»
— Арес! Домой! — «Домой, голубчик.
Все у тебя благополучно:
Подстилка, миска — сыт и пьян, —
Хозяйка — полная семья.
Но не египетские боги
Ни ты, ни я.
Ни ты, ни я.
Мы вытрем лапы на пороге:
Ты — дома, а квартиры — я.
Я — квартирант. Вот все итоги».
12
Горит очаг. Из леса сучья
Сегодня не рабы, а ты
Сам приволок. Так жги костры
Богам злорадным, жертвы мучай
И не ропщи на долю, случай
—
Сжигай себя, сжигай мосты.
Все. Впереди тебе известно,
Что ждать. А бывшее — забыть.
Придется жить. Придется жить,
Вдыхая едкий дым древесный,
Есть свежий хлеб, душистый, пресный,
Вино неразведенным пить.
Ты ко всему готов. Неволя
Твоей свободой стала. Путь
Окончен. Можно отдохнуть.
Как сладко спится в неге, в холе,
И если бы ни слезы в горле,
Что просто так и не сглотнуть,
То показалось бы, что правда
Богам без разницы уже,
Что ты задумал в мятеже
Своем. В бездействия оправе
Ты им несешь свою отраву:
Чем кончится последний жест?
13. ОБЕД
«Обед готовить. Эко диво.
Картошка, масло, лук-порей,
Да масла не
забудь подлей,
Да накрути огонь-подливу —
Неспешно и некропотливо,
Чтоб вышло все само собой
Без пошлой боли головной,
Как выигрыш в чудо-лотерею:
Мужик готовить «шти» умеет?!
Как поздно вечером темнеет.
Вот так за кухонным столом
Еще полжизни проведем
И не увидим в том потери.
А наши батьки лили кровь
И честно отдали Отчизне
Свои
непрожитые жизни.
И нам не повторить их вновь.
Попробуй вычеркни иль
втисни
Себя в историю. Она,
Сама не зная как, мальчишку
Через дорогу провела —
Тебя. А ты: «Я сам! Я вижу!» —
Когда понабиваешь шишек,
Узнаешь, тверда ли стена.
Но и они, герои, — жертвы.
Их веры и безверья меру
Еще придется поискать.
Они и мы к тому готовы?
Да не поднимется рука
На то, где капля есть святого.
Терять отца из-за коровы
Единственной? — Сын кулака!
Но два письма пришло. БАМлаг
Дед обживал, а сын полову
Жевал на мамки трудодни,
И пухли с голоду они.
И бабка запросила паспорт,
А ей ответили: — Сиди!
Но чем заткнуть детей горластых?
— Работай! — как в былые дни
И не работали. Что знали
Те, кто не сеяли, не жали?
Поди спроси. Поклоны била:
— Дай паспорт! — в сельсовете выла
И вытащила под Москву,
Где тетка на цековских дачах
Жила буфетчицей. Артачась,
Но приняла к себе...
вдову.
Из ФЗУ под сорок третий
На Балтику в подводный флот —
Награды, тубик. Тихо пьет
И продолжает свято верить,
Что он по жизни коммунист,
И, чтобы пить, больничный лист
Берет — тоску убить на время.
Не найден, но уже потерян.
Калека гордый поколенья,
Прошедшего войну последнюю.
Не повод важен, а причина:
Мать не смогла «жить — не тужить»
И в одиночку стала сына,
Чтоб не был мразь и образина,
Растить — и холить, и лупить:
Банальная, как жизнь, картина.
С алкоголичной сединой
Отец зовет его домой
И жалится, что
одинок,
Что ветеранский мал паек,
Что надо бы найти невесту,
Что сын наведываться мог
Почаще, и поет не к месту
«На безымянной высоте»,
И хочет умереть во сне.
Ну а тебе еще потеть.
Дождешься, и пойдет твой снег.
Сойдет на нет мускулатура,
Проплешина и седина
Не за горами? Что тогда?
С кем ты поделишь постный ужин?
Но и сейчас дела не лучше.
Ведь ты хотел кому-то быть
Полезен, интересен, важен.
Так почему пропало — скажешь?
Труби: to be or not to be!
Отдать себя, отдать всю душу,
Чтобы тебе был кто-то нужен,
Чтобы не мог ты жить без них,
Чтобы невидимая нить
От сердца к сердцу в дымке света...
Все знать и ни о чем не ведать.
Иллюзий сладких горький яд —
Он у тебя в крови, в подкорке:
Уже тебя боготворят
В благоустроенной каморке,
Ты жизненно необходим —
Так жертвуй: чем ты
можешь? Жертвуй
Своей душой. А хватит сил?
Иль ты прошел зерном под
жернов,
И зерна перетерты в прах —
Все заново, все на дрожжах,
Тебя удержит только страх
Не покачнуться на весах,
Где жизнь любимых домочадцев
Тобой несома на плечах?
Тут идеал приравнен шансам.
Ты в тягость сам себе, так можно ль
Навязывать свой хлам другим —
Любимым или дорогим —
И не захлебываться ложью?
Кому служить? Тебе кто служит?
Ты — инвалид, один свой ужин
Холодный жуй. Ты слеп и глух,
Хоть видишь все предельно ясно:
Жизнь отвратительно прекрасна —
Ты нищий на ее
углу.
Ты думал, что со всеми, вместе,
Что нужен лично ты, такой,
Каков ты есть, весь с головой…
Ты — жертва равенства и чести,
Ты — средство, а не цель, ты — boy
Машины мыть перед мотелем...
Жить для себя, быть только телом —
Нет, этот идеал убог,
Ты с ним не выживешь. Смириться
И самоудовлетвориться?
Но потребитель — каннибал.
Ты им уже, хоть мог, не стал.
А кем ты стал, пока устал?
Трубил: to be or not to be?
Мать надорвал, себя убил
И жив-здоров, красив и важен.
О Господи, какая лажа
Была вся прожитая жизнь,
«Дурак. Испортил песню». Вниз
На землю, к людям, к человекам.
Учись у камня, всем от века
Дающего пример и смысл.
И никому. Сойдись с природой
Своей и вырасти на ней
Сад из причудливых камней.
Теряешь — миг, находишь — годы.
Ты сам наследник и наследство —
Все передано до конца.
Что можешь ты поведать детству?
Что сам услышал от отца?
Молчанье скорби и бравады
Когда-то бывшего солдата?
Доказывать, что прав и чист, —
Кому? Себе! — ты ж моралист,
Вопросов обожаешь лепку.
Но можно все исправить, всем
Быть — не казаться, не под скрепку
Существовать, не Для, а Чем.
А чем?..»
14
Открой глаза — увидишь небо —
Огромный лазуритный свод.
Ты — точка на границе вод.
Попробуй у богов потребуй
Бессмертного вина глоток.
А без него на сколько хватит
Тебя,
проветренный искатель
Судьбы? Как жребий твой жесток.
Наперекор всему. Безумно.
Ты должен выстоять. Стоять.
Ты должен сам себя понять,
Почувствовать себя подспудно.
Предназначенье в чем твое?
За красоту прощают боги
И люди. Жалкие подобья
Осужденные в бытие,
Где воплощая воплотиться
Не в силах. Камень свой кати.
Еще пол жизни впереди.
Сорвался?! Снова на пути
Подъем на
гору.
Птица...
Пти-и-ца!!!
15. СУМЕРКИ
— Ну, как мой мальчик? Обежал
По всем отметинам квартал,
И хвост трубой, и каши просит?
Там на плите кастрюлька с просом
И несколько котлет лежат.
Я слышу, как он водит носом
И клянчит у тебя подряд
Что попадя, — Арес, несносный!
Ну, хорошо? Я скоро буду.
Будь умником и не скучай.
Поставь, пусть вскипятится, чай,
Не затруднит — помой посуду.
Поставил чайник. Не набрел
Нигде на бритвенный прибор
И сел заросший у зерцала.
Уже немолодой — нестарый.
«Везде, где женщина, есть дом
А где мужчина — только угол,
В нем жизнь, точно белье, протухла,
Но все в порядке. Все путем.
Бог не обидел нас ни в чем.
Смотри: весь мир перед тобой.
Как много в нем уже ты видел,
Как много понял, а спросите,
Что можешь ты сказать о той,
Что приютила,
отогрела,
Своим любимым назвала —
Что скажешь? «Жестки удила»?
Что скажешь? «Счастью нет предела»?
Не случай, может быть, судьба?
Но ты посланий не читаешь,
Ты букв, ты языка не знаешь,
А, может быть, она — она?
Что ей сказать: «Хочу, Создатель
Чтоб нас не разлучал нигде...»
Нет, не хочу. Да и некстати
Такой высокопарный бред...
Где нет иллюзий — нету тайны,
Нет таинства любви случайной
И обязательной в судьбе...
Все проще. Надо прилепиться.
Умри в семье. Стань жесткой
спицей,
Крутясь, расти от плоти плоть.
А ты? — отрезанный
ломоть.
Любить — всю жизнь дрова колоть».
16
О старческие недомолвки,
Когда со взрослым, как с ребенком,
Ведешь беседу. Сказка — ложь,
Да в ней намек. Ловец наживку
Забрасывает: что, возьмешь? —
Когда из каждой: «Быть бы живу!» —
Звучит отчетливо. И смерть
Преследует тебя вслепую.
Где явь? Где выдумка? — сумей
Узнать. Все пчелы в диком улье
Одна к одной. Как выбрать мед?
Из вольных трав натри мастику,
Чтоб тело уберечь и тихо
В их царство
совершить поход.
И горько-сладкая добыча —
Твой смех под щебетанье птичье.
17. NATURE MORTE №2
С крахмальною голубизной
Скульптурно обвисает скатерть,
И тень от вазы не захватит
Дымящийся гарнира зной,
Оливки, сельдерей, редиска,
Столовый мельхиор литой,
Приправы — в клеточках лото,
Укутана картошка в миске,
И кетчуп в соусник налит,
Закатным кадмием подсвечен,
Грибы в сметане, перец в лечо,
Окрошка в патине слезит.
Стул не придвинут, шторы дышат,
Две рюмки, легкое вино —
Все запахом напоено.
Зуд комариный еле слышен.
Так все должно быть. Так и есть.
Жасмин цветет, как будто югом
Повеяло. Зови подругу:
Остывшее невкусно есть.
18. ВЕЧЕР
Она его поцеловала,
Ладошкой тронула щетину
И улыбнулась, как
бывало
Мать улыбалась перед сыном.
— Ты — мой смешной дикобраз:
Зарос за сутки, нету мочи.
Схожу к соседке, если хочешь,
Электробритву, может, даст...
Она в стекло двери кухонной
Смотрела, как побрился он,
И крикнула:
— Бульон готов!
Ты целый день бродил голодный,
Иди
поешь.
Они сидели,
Густели сумерки. Она
Рассказывала, как жила,
Что замужем уже была,
Но мало в жизни лишь постели,
Что фильм был “Белая стена”
О шведке. что опять хотела
Создать семью, но все одна...
— Ты знаешь, милый, все так ложно.
Приходит время подытожить
Отрезок жизни. В нем нули —
Отметки на листочках чистых...
Арес, дружочек, не скули!..
Когда-то было так лучисто
Все впереди. И вот настало
То будущее, что мечталось...
Нет, мне не денег не хватает,
Я создала себе
уют,
Родители мне помогают,
Но жизнь моя напоминает
Бессмысленную
суету
Все больше. Ты поймешь, наверно,
Когда все выгорает тут,
Нет цели, а дела идут,
И только распаляешь нервно
Желанья, что и так сильны...
Стена. И я у той стены...
Неужто все осуждены?..
Ты помнишь у Чюрлениса:
Душа летит крылатая
К огню, горит и корчится —
Знать Истину, лишь падая?
Я в этой темноте на свет
Стремлюсь и чувствую без крыльев
Мне скоро быть. А где ответ?
Одни вопросы. Опостылело.
Все истины, как мелочь медная.
Потрачена — и нет следа.
Я и
сама почти бесследная.
Смешно. Все белая стена.
И нас на ней уже не
видно.
Все есть. Но, знаешь, как обидно,
Что никому я не нужна.
Ну, разве только лишь Аресу,
Чтоб вывести гулять балбеса.
Сама с собой взгрустнешь украдкой,
Задумаешься над тетрадкой,
Что жизнь бессмысленно пройдет,
Что, хочешь — нет ли, будешь бабкой, —
Жить можно и одной, но тот,
Кого возьму в отцы ребенку,
Он мною должен быть любим...
Боишься быть, наверно, им,
Попасть под частую гребенку?
Не бойся. Проку от неволи?
Себе больней чужие боли.
Не пропаду. Жизнь научила
От следствий отделять причины,
По-женски мужественной быть,
И хоть не любят, но любить.
Как глупо говорить «удел»,
Как будто я рабыня, «долю»
Свою пророчить: бабьи вопли
Не для меня — мне хватит дел
И радостей и сил мне хватит.
Умей любить — все будет кстати
У этих белых-белых стен.
Как уживаются во мне
Все эти разочарованья
И знание, что не устану
Я радоваться бытию?
Ты знаешь — я порой пою
Одна и плачу без причины,
Себя пугаю — блажь, пустяк,
Вот только б не пропали силы
За просто так.
За просто так...
А за окном заморосило.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
УТРОМ…
«Когда это кончится?» — он вопрошал.
Электробудильник натужно
жужжал.
На это брюзжанье смотрел без улыбки.
Потом написал две без смысла открытки
И вышел на улицу. Солнце стояло
Безмозгло
и беспричинно.
Мерцало,
Висело в прокуренной
мгле.
В квартире будильник жужжал на столе...
И он закурил и пошел на работу,
Как будто кому-то он должен был что-то...
...И ВЕЧЕРОМ
Она умывалась, гляделась, молчала,
Потом улыбнулась, как будто из
зала
Смотрела хорошую телепрограмму,
И сыну одернула нежно
пижаму,
Подкрасила губы (но после еды),
И убрала макияжа следы.
И села у телефона
Читать толстый том Сименона.
* * *
Как душно, матушка, как душно.
Как пусто, милая, как
пусто.
Как объяснить тебе изустно? —
Послушай, матушка, послушай:
Тюрьма — не терем. Тёмен, тёмен
Подвал казенный, сыр и грязен,
А
казематный двор утробен,
Пригоден для меня и казни.
Послушай, милая,
послушай.
Сегодня белая рубаха —
Такая белая, такая, —
Я ворот оторву. На
плаху
Пойду. Не плачь, родная.
Я ворот оторву, родная,
Как белый голубь, белый ворот
В твоих руках
забьется, знаю.
Ты схорони его, родная.
Я молод, милая, я молод.
Послушай, матушка, послушай,
Не плачь, родимая, не надо:
В глаза опилки
все же лучше,
Чем в каторгу опять этапом, —
Поверь мне, матушка, подумай,
Прости меня, не плачь, не стою.
Подставь,
я поцелую губы
Твои — от слез, мои — от крови.
* * *
Только бабочки бьются в смертельном испуге
над черным
маковым полем,
Осыпается в чернь их багровая пыль:
Меж Бореем и Морфием
перекручена в споре
Вседробящая тупость бегущей волны.
Это алчный оскал перетёртых громад между розовых дёсен —
Оплывает в слюне
тонкогубая щель — горизонт.
Танец девушки с пол-оборота до торса
утробен
Щелочною, как время, слезой.
Тень не ведает страха, как у страха нет тени.
Силлогизмы как омут,
кружащийся над головой.
У кровавых цветов есть свои тормозящие тернии,
В
перспективе срывающиеся на вой.
Белладонна цветет, оставаясь в таблетках,
пока не умрет
покупатель.
Черепица течет, потеряв острие у конька.
Все завернуто в
кокон, как в траншею старатель
И кровавую рану рука.
* * *
Там, где на глаза намывает
Бездонный пространства
песок,
Там то, чего нам не хватает,
Всегда ударяет в висок.
Так смерть не была изначальна,
Когда из ребячьей руки
Нить вечности
предначертально
Еще не дробилась в стихи,
Но было: прекрасно, печально
И жутко ...
* * *
Кипарис керамический вечно стоит за стеной.
Мойка бьется в
руке, и стучат как в приветствии вены.
Отупляющий говор бубонной
чумой
Разрывается в жизнь тонкостенной каверной.
Королева страшится найти свой единственный путь.
Снег слоится слезами в
квадраты от солнца.
Сердце тянешь из пропасти за стропу,
Понимая, что не
за что больше бороться.
* * *
Скорее чернозём,
Чем что-нибудь иное,
Скорее
перегной,
Чем человек еще,
Еще над головой
Трепещет белый голубь,
Но
позади уже
Бессмертие мое.
* * *
Подрабатывать на радио.
Ставить речи Брежнева на 45
оборотов.
Удивляться неубываемой очереди
в Александровской
ограде.
Учиться. Не иметь денег. Ходить в музеи.
Быть туземцем,
открывающим новые земли.
Знать, что ничего для них не значу,
И отвечать
"нет" всем на вопрос об эмиграции.
* * *
Одинокие всадники ночи, что ветер в пустыне.
Здесь теряешь
ладони, только вытяни их в темноту.
И до Мекки дойти каждый должен
отныне,
Но не всем умирать среди пекла в холодном бреду.
Этой белой чалме не расстаться уже с головою
На обратном пути, дольше
тысяч полетов стрелы,
И горбы у верблюдов воздвиглись горою,
Так дороги
пророка по пустыням пророка длинны.
И хотя каждый час, каждый миг одиноко,
смиренно и скорбно
Просишь
блага для будущих ближних и дальних своих —
Голос есть, голос будет —
прогорклою кровью из горла,
Пока слово кровавою влагою не окропишь.
А душа у пророка недвижней небесного черного камня,
Кто—то в ней умолкает
и бросает его одного.
И он ищет во тьме, безнадежно разводит руками,
И
теряет себя, и находит себя самого.
* * *
Воронеж, скрипы, холод, круп.
Колодезь, валенки под
дверью,
И по невидимым артерьям
Еще незавершенный труд
Питается. И
словно камень
Снят тяжкий груз с его души.
Но тянет прелью и словами
От дальних мест, из будущей глуши.
Из прошлого не повернуть,
И будущее смажет след,
Он — первый и —
последний путь,
Где говорить, что уцелеть.
Сомнение ушло и —
"Есьмь!".
Искомкан свет колючей лампы,
И ладан керосиновый, не
смерть,
А память о пахучем лавре.
Слова искрутят беглый взгляд
На стол, где хлеб так груб,
Но новых строк
скупой разряд
На жизнь — в движенье губ.
Не думать выхода искать:
В
гоненье выхода не снится,
Лишь в строчках — будущих стихах —
Темна
Воронежа водица.
Забыт, запрятанный, как узник,
Не научился понимать,
Слова жирнее, чем
огузок,
И выжженнее клейма.
Раскрашен, назван, переиздан
И снова
наизнанку, вспять,
То за Россией, за Отчизной,
Россию учат вспоминать:
Воронеж, скрипы, голод, свист,
И на мальчишечьи обиды —
Пальто не
толще, чем батист,
И ветра холодом подбито.
Стихи, примерзшие к
губам,
К груди прижатые страницы,
На радио плодиться, как грибам,
Всем
детским сказкам с цветом голубицы.
А дома взгляд соседский сторожит
Ненужного, не нашего и не
такого,
Соседский взгляд выкрикивает: "Жид!" —
С голодной злостью
Хлестакова.
Голодный взгляд без мяса на обед,
Он может из живых настряпать
мертвецов.
На правду — тысяча клевет, —
Одно у истины лицо.
Судьба… Два-три знакомых. Рук не жать.
Воронежское заточенье.
Сквозь
тонкую, как тонкость строк, тетрадь
Всепоглощенье,
Всепревращенье,
всеохват,
И грусть философа, и лики древних
Встают, и чувствует: он —
брат
Теней и вечности воронежской деревни.
* * *
Сколь мы тварны, столь мы и словесны,
И под Господом, да без
места
В саде Божием, о котором
Память в черепе птичьим говором.
Но язык
по нёбу скребёт лопатой,
И рука по груди гребит крест горбато,
Только
грудь пуста, только глас из уст
Коноплей сухой, что во тьме
грызут.
Тяжко-весело по земле ходить,
На людей смотреть, голову
студить,
А потом один, а затем в огонь —
Некому простить, коли сам
такой.
* * *
Ангел проплывает медленно, точно в кадре
Загорелый мальчик
на старом велосипеде
Пересек переулок, не повернув головы.
Вот он —
Вестник
В шуршащем летнем зное листвы,
В тени ее, порхающей на серебристом
песке,
В голосе матери вдалеке,
И в подошвах, пьющих прохладу в пыли,
И
между пальцев застрявший комок земли.
* * *
Когда сам с собой,
Точно пес для пса
В конуре, что зовут
судьбой,
Выбирай —
То ли шкуру спасать,
То ли жить по
уму, —
Полоснет по глазам,
Хватит по горбу?
Все равно,
пацан,
Отвечать одному.
Отвори тюрьму, а за ней
Твердь других
дверей.
А там лапою по усам
Водит главный зверь?
Так играй,
барабан,
Горло жги, труба, —
Слушай русскую круговерть
Да сходи с
ума.
* * *
Не решётка на окнах, но тень
От решеток впечаталась в
землю.
И Россия не крест нательный,
А наколку несет на тех,
Кто надел
ее черную робу
И кто помнит с рожденья до гроба
Разговоры о жизни в
тюрьме, —
Это надо тебе и мне
Знать, как азбуку,
Ведать правду
О
народе грешащем и смрадном,
Поедающем требуху,
Чифирящем в узком
кругу,
Ненавидящем этот строй,
Их подмявший, с этой страной
Между
камерой и муштрой.
* * *
Как смеялись они и пели!
Ели горячую выпечку, в листы
Пальмовые завернув, — черни
Много ли надо для праздничной суеты.
И Он смеялся с ними: "Осанна!" —
Кричал и давал с руки
Тощему осленку сладкой
И жирной лепешки куски.
Как все было легко и славно,
У городских ворот в Иерусалим,
Даже
солдаты улыбались лукаво:
Голь плутует, когда в цари
Выкликают драного равви.
И Он на ослице, что на днях родила,
Едет в город удовольствия ради
Праздного люда и отпустив удила.
ЗАПИСКИ ОСТРОВИТЯНИНА
1
Остров — часть жизни или вся жизнь,
В зависимости от запросов.
Тишина. Никому не надо служить.
И по-старомосковски — «Лосий» —
Хочется назвать эти миражи,
Точно уже не существует вовсе
Мир, в котором состояние души
Неодолимо от берега относит
Течением времени. На континент
Только самолетом или водою добраться,
И не купишь билет.
Внутренней эмиграции ради
Звучит механический голос во мгле:
«Связь по радио.
Связь по радио.
Связь по ра…»
2
Остров — часть жизни, или вся жизнь
Остров, где на живую нитку
Собраны прикосновенья снежи-
нок, детских губ, земляники,
Травинок, шин
Велосипедных, матерных криков
И суеты с разгружаемой баржи, —
Если все это сложить,
То появится в жизни такое,
Что и есть ее костяк и остов.
И если не замечать вылинявших наколок,
То, оказывается, все могло бы быть просто —
Великая река, сильные люди, хоть нелегко им
Лишь в зависимости от запросов.
3
Всё. В зависимости от запросов
Жизнь снабжена: завозным песком,
Книгами, медикаментами, косами,
Отбиваемыми молотком, —
Всем. Ничего здесь нет. Матросы
Лениво, точно карманы,
выворачивают «всё» из битком
Набитых трюмов барж. Так до осени.
Осенью собирают ягоду и местные кокосы —
Шишку — работящие мужики и алкаши,
Пока не придут сорокоградусные морозы
И можно будет, руки сложив,
Сидеть и смотреть, как бабы выпекают коржи,
И слушать с ленцой политические прогнозы.
Тишина. Никому не надо служить.
4
Тишина. Никому не надо служить.
Что за черт! Любовь к природе
приобретает наглядную
Синеву вздувшихся жил
На ногах и становится неопрятной бабой на грядках, —
Бражные узы позволяют грешить,
И если не становится гадко, то это награда.
Интеллигенция цепляется за шик,
Позволительный здесь, — в театры
Летать за верст восемьсот,
А возвращаются черной костью
Браконьерничать, так как лосось,
Нельму, стерлядку и прочую рыбную особь
Иначе им отродясь попробовать не довелось,
Потому по-старомосковски — «Лосий».
5
По-старомосковски в кавычках — «Лосий
Остров» — коровий край,
Но молочные берега
Могут только присниться, и косят —
Издали кажется, что почти с нулевой скоростью, —
На лугах траву, и стога
По реке везут и вывозят,
Пока совсем не обмелеет река,
К своим деревянным хлевам —
Каждый образцовый себе фуражир
И изготовитель гумуса из дерьма,
Точно человек еще не изобрел машин,
И царством коровьего божества
Хочется назвать эти миражи.
6
Хочется назвать эти миражи
Вечно разрешаемых бытовых проблем — ложью,
Если бы все их можно было сложить,
Но они висят мошкарой над бездорожьем,
И лезут, несмотря на все ухищрения, за ши —
ворот, и бьется так часто по роже,
Точно всю жизнь грешил.
Впрочем, земли этой нет дороже
Тем, кто здесь живет и жил,
Они — продолжение плоти
Пейзажа этого на болоте.
И бесполезно причитать и блажить, —
Бог, плывущий по реке на веслах,
Точно уже не существует вовсе — м…
7
Точно уже не существует вовсе
Мира, затерянного в дебрях страниц,
И телевидение, и видаки доносят
Фантастические потуги из небылиц.
Летчики вызывают у женщин токси —
кологический рефлекс, и лиц
Их не различают, а только просят
Привести с континента водки и свежих яиц.
Любовь обнаруживается случайно по вспухлой
Поверхности платья — а до того из джинс
Вытряхиваются только для … Не хватает духа
Думать, что продолжение рода свершишь
Здесь, где заткнут для слуха
Мир, в котором состояние души.
8
Мир, в котором состояние души,
Совершенно необъяснимое на
пальцах,
Вызывает удивление, как беляши
По старой цене в тринадцать
Копеек, — должен быть шит
Белыми нитками. Иностранцу
Трудно понять, как можно жить
И неделями не умываться
И в результате не повеситься в этой глуши.
Здесь убивает не страсть, не тоска,
а на охоте (в обиходе ТОЗы)
Дробовик стреляет от (случайно) нажатого курка,
Сети ловят своего рыбака и… проч. метаморфозы.
Но разбухающий труп вниз по теченью река
Неодолимо от берега относит.
9
Неодолимо от берега относит —
Куда? Почему этот берег? Сруб
Из бруса долговечней, чем известка,
Оштукатурившая память. Губ
Касается ветер. У речного плеса
Дно болотисто, когда отойдут
Воды. Но кожа помнит и поцелуй в морозы,
И зуд, который вызывает гнус.
Это беззаботное знание каждой паутины в доме.
Но затягивает памяти петлю на нет,
Царившая кощеем в голодной истоме
Бесшабашность прожитых лет,
И острог все более, оказывается, сносит
Течением времени на континент.
10
Течением времени на континент
Вымывает молодежь. Поставлены сети.
Перегорожены устья. Мелких мест
Все больше. Умирают соседи.
Роются погреба. Теплиц благовест
Стеклянным дребезжанием и пленок плеском
Будоражит. В голове
Ощущение натянутой лески.
А в сорока сантиметрах вниз — вечная мерзлота.
Что ловить здесь, где тело — наживка?
И нет ни лодки Харона, ни просто плота, —
Ни умереть, ни остаться живу —
Все проходит под ритм, который сюда —
под стук топора —
Посмел самолетом или водою добраться.
11
Лишь самолетом или водою добраться
До Великих Болот у Великих Рек,
А кинозвезды — некие абстракции
В галактической этой черной дыре,
Где белогрудые, с замечательными задницами
Женщины, замотанные в морозы
и измотанные по жаре,
Рады всякому, кто рад стараться
Появлению детворы во дворе, —
О какой проституции может быть речь?!
Мужики после стеклоочистителя и шампуня
Застывают, как три богатыря на горе,
И не могут разобраться в своем нижнем белье,
Как городские буддисты в термине «шунья», —
Да еще не купишь сюда билет.
12
Да, еще не купишь билет
На порнофильмы — все по организациям,
И бесшумно работает сельский Совет,
Даже, где он находится, сразу не разобраться.
В школах изучают такой букет
Ненеобходимых предметов, что драться
Начинают все отчаяннее и блатней.
А родители не выходят из медитации
От желания видеть детей
С «поплавком» не в реке, а на лацкане
Пиджака, надеваемого раз в сто лет,
Чтобы можно было и быть и казаться:
Мол, ты порядочный интеллигент
В этой внутренней эмиграции.
13
Для этой внутренней эмиграции
Необходимо: жить, как все,
Как все,
нажираться,
Заправляться из банок «консерв».
И после аккордеона в
музыкальном классе
Браться за тяпку
и окучивать картофельный просев
—
Грядки раздирают горизонт не одно столетье,
Тянутся по глине и меж ледниковых камней,
И вместо компота выпивать на третье
Два по сто и становиться умней,
Стоя в калошах на босу ногу,
Чувствовать свою сопричастность Богу,
И млеть от родных интонаций по их волне —
И звучит механический голос во мне.
14
И звучит механический голос во мгле,
То ли кукушка кукует, то ли
Чайник кипит на затухающем огне
(Чай по великому блату), — история
Повторяется вовсе не дважды, а как во сне.
Остров заселен загорелыми мужскими торсами
На аистиных ногах — не на скакуне
И женщинами,
готовыми грудь отдать за Амазонию.
И прилетают с других островов
Атлеты местных масштабов не спорта ради:
Сельские игры — скорее зов
Матери всех островов — Эллады.
И повторяешь ослом метаморфоз:
«Связь — по радио…»
15
Связь по радио, связь по радио:
С Лондоном, Урюпинском или
Москвой,
Где-то там сестры и братья
Слушают твой эфирный завой.
И любовь теряет параметры,
Пристойные для материков,
И состоит, как безумная шарада,
Из предметов, тел, языков —
Все покрыто небом, его альков
Мокрыми краями упал за реку
И не хочет выпускать берегов,
Меж которых эта река бежит.
И остается пригнуть к лицу, как сирени ветку,
Остров — часть жизни или вся жизнь?
|
