Искусство : Литература : Дмитрий Голынко-Вольфсон
БиографияПрозаПоэзияАрхив и критикаВаши отклики

Литература
СОДЕРЖАНИЕ


ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ

БЕТОННЫЕ ГОЛУБКИ
ИЛИ НЕСКОЛЬКО ТОСТОВ ЗА ГЕРНИКУ ГВЕНИЦЕЛЛИ

ЭЛЕМЕНТАРНЫЕ ВЕЩИ

ФАВН И НЕКИЕ

ЗОНЫ НЕВЕДЕНЬЯ


_________________________________________



ПАВЛОВСКИЙ ПОЭМ
Это ночь предназначенья
плелась по альпийскому лугу...
Я заметил на крутизне кремнистой,
измазюканной лунью и кизяком,
человечицу в черном.
Это ночь предназначенья...

Я целовал мой сон в нос.
По смугломраморной громаде
в упряжи из выщипанных бровей
изумленные и закатные глаза
калмыка пронеслись цугом.
Я, мцыри, целовал их.

Не накинешь на чужой роток
ни платок, ни свои губы.
Вымолвит он: человечица в черном
не чемерицу - чистотел собирала,
приговаривала - не клади его в роток,
положил на пробу -

и пал в охмелье, как в парчовые левкои,
мне привиделись фонтаны-львята Италии,
vale carno! баркарола! Сорренто!
тронность мадонн в декольте,
вспененные складки младенцев,
тельца гиацинтов - но не левкои.

Моя, вина моя, вина. Мой скальпель
срежет кожуру сна насмарку.
И в сердцевине его, в полутемной капличке
сухобородый епископ-мученик
страсти терпит в образе одной
из близких мне женщин. Mea culpa!


***
Заморочат мечталки:
улетучимся в Павловска кущи,
где благовония трав,
смуглый воздух сосущих,
и папоротников парилки
в сильвии лир балтийских.
Там нет моей треуголки,
а тело березы дорийской
окаменело, перехитрив
времени темного зайца, -
на пальцы античности надев
обручальные кольца.

ПЕСНЯ ЛИЛЫ

Нет подруги нежной, нет прелестной Лилы!
Все осиротело!
Среди счастливиц не резвиться,
Среди ленивиц не лениться,
По веткам ивиц только виться...
Кто не убивец?..
И я убивца?

***
Неба камушек отлученный
катится вдоль Славянки,
не мигая глазами лани
вдовцу без половинки -
ведь россия осиротела
мимолетной Лилы не стало,
в Элизиуме ей стелят
тени Кузмина, Парни, Апулея, -
они гонятся друг за другом
по зажмуренному кругу
отраженьями рыб-водолеев.
Мед они зовут медью,
пустотой - любовь,
пустоту - любви формой,
и поминальную ладью
снаряжают нестись вплавь
до дворца кесаря Павла
в мотыльковой кирасе,
до моста с макетом кентавра,
до всхолмий струнного лада,
где беспечальны тисы
и Аполлон с колчаном опустелым
стережет свою колоннаду,
где разучивают заплачки
человечицы в черном,
собирая чистотела косички
в ликовании похоронном.


ГНОСТИЧЕСКИЙ ПОЭМ

Твой друг не дорожит неопытной красой,
Незрелой в таинствах любовного искусства.
Без жизни взор ее стыдливый и немой,
И робкий поцелуй без чувства.

К.Батюшков. Из Павла Саленциария.

Эон, эон, Плэрома,
Плэрома - Полнота,
До домного до дома,
До тронного до трона...

М.Кузмин


Жанр моего поэма: путешествье; жанр путешествья:
           поэм. Куда мне?
в жмеринки жмурь жемайтию? к османам, в немь?
            в белынычи-золушки,
в роднь? на тройке - смолистой кудряшке - в
           эквилибристику гималаев?

           нет, в кушитские пуш. горы -
богаты шелковитой пушниной и шнапсом. Баш-на-баш -
            разменять чистоган
гнедого сеновала на мелочь ночлега у сторонних
            сестер законных -
далась им милосердная заумь религий - или
            у недотрог-селянок...

А плевать где: хоть в пруссии, в костеле: кренделя готик -
           мускул с мускулом в единоборстве, -
или на славной перине в гостильнице, гостенице, хотельнице,
           гостевальне, где постояльцами
командированные комедианты и совратители жен чужильных,
           кокоты лет сорока:
эпигоны виконтов де вальмонов (см. де лакло -
            "опасные связи"),
их - гусей лапчатых - по утрам потчуют чаем
            с розетками
брусничных варений. Даль наливная миндальна:
            за медальонами
окон - усобица белой, алой и черной смороды;
            флорентийские
распри ирисов тригубых; на берегах реки эны
            (не великой):
(в краснозеленых ссадинах валуны, а вода - калька):
            покатываются
с трубадурного смеха василевсы-подсолнухи,
            барабанчики
и колокольцы-вассалы. Млекопитающим разметался
            город эн на
реке эне; как все города и пригородки в средней
            полосе
невежества, страдает топографическим идиотизмом,
            не ведая ни
родства, ни местоположенья, ни уменья ставить себя
            на карту,
хотя бы на переносицу мыса иль перешейка, на
            окрайну низины,
где нет и тени плантаций: находка для этнографа
            и натурфилософа:
воздух его фрагментарен, схож на ощупь с герма-
            фродитом: но не
свеж: изумруден. Власти практикуют исправительные
            работы для
малоимущих бродяг и малолеток-бездомок; цементна
            набережная,  но
перекопана: на ней фургоны с малярами картавых
            плакатов; за
сеточным горизонтом - самоуправны клыки много-
            этажек -
усыпальницы черни из страусиной бетоно-фанеры.
            Достопримечательности
подержанной архитектуры: 1) особняки зажиточных
            и сановитых
перекупщиков от простонародных "коопов": жалюзи
            спущены: в
траур низводят конфискации кровных доходов
            неуемными
гос. пощлинами и налогами облыжными: о, гос-
            ударство - вот
побирушка и скряга: погань - о - о - о
            государство:
плод сношенья двух петухов власти: василиск,
            одним словом.
2) исправ. колония - здание если не лучшее,
            то без изъянов
помилований и снисхождений - косит
            под старушенцию
в последнем цвету - мегеру-горгону? героиню
            гонгоры?
такая тюрьма-инезилья с ожерельем - колючей
            проволокой
в застежках; в серьгах - вышках с винтовочным
            кругозором;
в монисто-простенке из горюн-кирпича. Такие
            дела.
3) стадионы с кольцевою одышкой - снадобье от сплина;
            4) пьяный угол,
где природа тварна: бродило побратимств и алкоголей
            шабаш; ему бы
кумоваться с пивоварней шваба;  5) ампирная
            заготов.
контора, - или заведенье, опекающее гос.
            приюты и
рассадники беспризорного нач. образованья.

            Там с начальником
шапочно я знался: он ханжа был. Вокруг него
            опрометью
шаркуны; и коромыслом дым сигарет: дым тряс
            козлиной бородкой.
Там одна секретарка корпела над пиш. машинкой.
            Ее ошикали за
нерадивость. Поделом. Виды имел на нее - я, но
            насильственных
действий не предпринимал (зачем? предпримут
            и без меня:
тут-как-тут предприимчивы все). С такими
            я прост и чист,
с голени до ушей - сводим к пустоте, как
            творение
к первообразу, - но я ею пленился, не зная,
            что она в плену
эпилепсий и действенной девственности;
            к ней
послал я с цидулькой привязанного ко мне
            бородача, -
кстати, живописца: вольнодумца абстракций -
            пуссенообразных
глазетовых идиллий из жизней
            хоботов и
прочих скоромностей, - что поделать: культура
            россии
насквозь генитальна; учтя, что эти лапки падки
            на тряпки,
я посулил ей белунчатый жемчуг речной на
            платье из
чернозеленого бархата, подбитого беличьими
            спинками;
крылатку из розовых азийских материй и
            туфельки -
златоножки, - приманка-обманка.
            Увенчалось...

Условились о свиданьи... жженка интрижки...
            Место выбрано
по солнцевороту: опушка у столпного
            петродуба (см. его
описание в "Небольшой элегии") - частный
            случай
кружевного пространства, возможно, гильбертова,
            да и  n -
мерной меры ноль: решето такое...
            Она
поведала мне биографию без потупленной
            утайки:
внебрачная дочь докторанта наук и заморской
            бомжицы,
ютилась она у отца приживалкой: обязанности
            по дому
исполняла исправно: и мачеха-добрячка
            донимала ее
благодеяньями и попреками: за происхожденье
            иски чинила;
лиха хлебнула она залпом, но спала не тихо:
            металась,
молила на сознанье поставить компрессы из
            капустниц и
хрустальниц... Простите, что столь обстоятельно
            разболтан
моего языка слалом: но ни в чем я не покривил
            душой и не
моя вина, что душа у меня крива; нечего на поэм
            мой пенять -
отражает, что есть. Только ей стукнуло осьмнадцать,
            родня определила
ее на доходное место, но получку изымала до
            полушки:
опасалась, что прикарманит и пустит на ветер
            страданий. Хотце-
не-хотце, а злоключенья ее довелось мне
            выслушать вкратце,
ей не заметилось, что я на них "рефлексирую не
            адекватно" -
пропускаю мимо от нетерпенья.

            "Пора перекусить", -
заключила моя пери: заметил я ее неправильный
            прикус и
робостью спеленутый сонной артерии иордан. На
            клинопись
коврика из шерстивязальни туркменов выложил я
            припасы:
коржик из орши, плов басурманов из гдова,
            каспийский
шербет из дербента; и термос с кипящим морсом
            москалей; откушали,
слитно шушукаясь о недотронутости: не подозревали -
            нас глазили
бесцеремонно из войлочного гнезда в разветвии
            дуба того
обитатели его - оборотни-богатыри:
            мужские
пол. члены (по простолюдному - килки, воспетые
            киршей и
отпетые церковнославянским болярством). Число
            их тринадцать;
тот еще фрукт их главарь-головастик: Жених, -
            мессианствен и
глинобитен: одутловато набычился (с) бокалом
            шампанской
обиды; остальные - субтильные бобыли (с) кильками
            на вилке,
бритые, будто фарфоровые китайцы, - кто на
            корточках, кто
раком конфуцианства, кто в шпагате
            буддийств,
спокойствие: подобострастно правописание их просьб
            о полднике или
деянье. Откуда ни возьмись, широкошумно к ним
            альциона
(то есть virgo aeterna) подлетела: вырвалась из
            заточенья в
домике молочницы на царскосельской мызе: (это
            так - реквизит
моего поэма, склонного к костюмерству).
            Потасовка - они
оживились, рты заоткрывали: уф, слизни! век бы
            не якшаться с ними;
съестное - кашица причащенья - передавалось
            фруктожвачным
конвейером из клюва в клюв, - иерархия
            соблюдалась.

Досыта наелись; пресыщенье... - но
            что это: грозища
набросила сюртук влаги и фалдами ручьевыми
            забарабанила по
моим ресницам; от зефира спину заломило
            спицами
ревматизма; эфиопы ли дюны, нет ли -
            но потемнели:
утратили мягкость, летучесть, лампадность,
            (как по
весне в келломяках): у подножья их буксовал:
            браво:бис:браво:
желт жигуленок: с пол-часа: из него -
            вот остолопы! -
двое в шароварах для тренировок: с флягами
            жигулевского -
какой кот-шкет его наплакал! -  за шкирку взяли
            медносовковые
лопаты, совоокую ямину вскопали, в землю
            зарылись и с нею
сравнялись: затемненье: под аканье
            магнитофона-хризостома
комичный способ подобраться к т/е/ьме своей
            с недоуменьем:
где ты, итальяночка, с адриатической открытки,
            демонстрирующая
предпосылки и скульптуру рыданий; метафизику
            связей любовных, -
причем, проще рвется прочное: при этом отмирает
            1/2 себя, а смерть себя
не страшна, а безалаберно забавна; страшна - тсс! -
            С. других - дорогих
тебе - она анемичней червя кольчужки и зрелее...

            ...парусил ее
дугообразный язык-ловелас, приходясь ангелом-
            сотворителем:
    Аменом - для моего рта, для языка - Ахханом
    Адабаном - для шеи, для плеча - Тебар
    Арехе - для живота, для пупа - Фтхауэ
    Ахиэлем - для правой икры, для ступни - Фиуфромом
Юго-западный ветр чеширским ртом цыкнул и
            рассекретил:
у девицы-молодицы разгорелось в середице:
            над влагой там
господствовала Афиро, над жаром Флоксофа: такая
            ветхозаветная
пороховница: что-что, а в пиротехнике я смышлен.
            Я настаивал
на сакраментальном праве привередника
            поделить поровну
"полное" блаженство, но она - увещевала:
            "Целого нет,
нет полноты, нет, только части существенны:
            думай: пристало ль
тебе обладание частью - хотя бы блаженства -
            как
раритетом: сохрани за собой это право: ведь
            прав Метродор -
в реку одну и ту же - век от века - не ступить
            ни разу: но в
четверть ее иль осьмушку - хоть дважды. Думай:
            сущность реки
не в пенале ее продольного русла, а в
            множестве
ее руслек, делимых до     : так-то, мой ослик; и
            отсекаются они
друг от друга плавниками валуна, кильватером
            или брыльями взгляда,
запущенного за корсаж реки: беспредметные
            адюльтеры..."

За супрематизмом пирамидальных елей
            самовит неженка
камыш с темнозеленым подшерстком шатена: он
            забияка - в риме
был бы брут, в  афинах - периклес, в византии -
            велизарий: а здесь
в темноводье поморов - лишь петр III или кондратий
            селиванов -
не медведень-шатун в молчунном и скопческом
            стиле зверином:
сумасбродство - я приложил ухо к его
            бронхам: он
наушничал мне, что она - слабоумна: но хвороба ее -
            муляж из
притворств, хитрогорюнных отчайностей и прочих
            неопределенностей,
лавирование в океанийской впадине
            бессобытийности...

Н-да, курьезы изветов... Я над ней колядовал,
            пытаясь
в ее узловатые зраки впрыснуть успокоительный морфий
            смеха, но она
показала мне клинышек своего языка стали
            дамасской с
эзоповой пеной нерво-припадка на красновыгнутом
            эфесе - языка спинке -
и прошелестела темным обметанным голосом;
            словно взяв
клавишу homini vox на фисгармони - нижний
            регистр отчужденья:
"Тю-тю-тю, склони свою выю довольства, - ведь
            скорпионится
моя честь на весах семени твоего: и в любом
            эоне моего дольнего
тела - грех разливанный (хрен и имбирь мой),
            целую в чуть
монголоидный подбородок (мой чингис-ханчик!)
            твой портрет
фаюмский, узкую психею твоих земнокарих, твои
            мочки и
заклинаю: будь в птичнике семьянинства ко мне
            привязан: будь
орланом без руля и ветрила, будь ибисом без
            осененья,  будь
в черевичках скарабеем-домоседом... так-то, моя
            невеличка, улю-лю...
Так-то, батькович мой - евич- я, атаманша, и есть
            желанная тебе
цельность и полнота, память ее, полноты, - память
            Плеромы, точнее
память о ней, о Плероме ====> так будь моим, будь
            мной, Энойей..."

Мне показалось: свободность моего желанья ущемлена
            ее ужимками и
замешканиями; я и увял луковым лютиком (радуйтесь,
            стиля интимность!)
дал ей скарамучный тюбик с отворотными таблетками
            от знаний,
и расшнуровал поэзий цитатник: нет ничего
            привольней и
прекрасней, чем навсегда с возлюбленной или полу-
            возлюбленной
расстаться: и без применений благосклонных средств
            психотропных;
провентилировать ум свой удушливым
            ду-ду-дуновенем
сирокко... и удалиться, уже не услышав, как хмыкнул
            слабовольного грома
раскат; не увидев, как вынырнули из питомника
            тяжелоголовые
мопс и мопсиха: жонглировали своими чепрачными
            статями: обрубками
хвостов-почемучек вибрировали: и набивали себе
            руку (иди ты,
идиома!) то ли в кулачной любви, то ли в боксерстве.
            Сводня -
смотрительница, закрутив моток поводка на
            запястье,
уселась на среброрунную оттоманку камня
            придорожного...


Схолии к моему поэму: разморила повивальная мура
полмира; мой рот-классик на чужой язык: мопсов? иль
грома? - переключился; на своем - умолк. Муслин
нескладных аплодисментов.

12 ноября - 10 декабря 1990 года   ^


ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПОЭМ
ИЛИ
ИТАЛЬЯНСКИЕ ХИТРОСТИ

ФЛОРЕНЦИЯ

1
В кругах Флоренции плутал я снова,
ведь память - ожидание былого.
           И веерных раздумий взмет
           затеял прошлому досмотр
и скорчил о кончине мира вральню...

Невинность ревности в дуэте пиний,
курлыканье разлуки в каватине,
           и под камлание виол
           куницы вкрадчивей приор
с монашенкою в султанате спальни...

2. Жалобы фонтана
           Принесла мне
возлюбленная корзину слив дамасских.
И горевал я, что ни домино, ни маски,
           ни осла нет
у меня, и нет мандолины с гирей
           какофоний.
Ни евхаристий, ни помазания миром
           на афоне.
Я не заправлял треног смолою
           в елевсине.
           Не лев и не
схимник в пустыне египта - не вою.
           Человечность
мне и печаль не даны ни на мгновенье.
Мое спокойствие - сиречь омертвенье,
           съело вечность.
Я на шашечнице лунной пьяцы сгусток
           тел тритоньих,
           съел три тонны
веселья воды и семь ее грусти.
Плещутся ящерками веселья
           воды ночи.
Смертожизнь моя кружится каруселью
           одиночеств.


НЕАПОЛЬ

1
Виолончельная дуга одиночеств...
Их амальгамы семь нимф, каждая - Эхо,
украли полногласный мой образ, охочий
до любви себя, Нарцисса, в зеркалах утехи.

Ни мальчик, ни женщина мне не в радость,
Их плоть претит мне. Вспахтанным маслом
тает горе черно-зеленое от утраты
отражений моих виноградовласых.

Кинулся я к некроманту из Болоньи
мессеру Амброциусу - он амброю пичкал
плебеек, плод вытравляя у них в полнолунье,
и невинность воссоздавал из пузырей бычьих.

Воспламенил он урину в бирюзе мензурки.
Усыпляя меня вывел формулу каданса,
по цитре водя наперстком, и мазурку
я танцевал на гипнотическом сеансе.

Безумны в его руке помазка кульбиты -
так негоциантом неаполитанским
я предстал на холсте многоочитом
в пируэте самочинного танца.

2

Знатный неаполитанский юноша, обучаясь на Хиосе у знатока грамматики и древней философии Иоанна, обесчестил его дочь Парфению и хитростью увез ее в Неаполь. Быстро охладев к ней, он бежал в Грецию с падуанским красавчиком, а покинутая Парфения яд выпила.
Из анонимного трактата начала XVI века “Инвективы против гуманистов”

На ипподроме смерти одолев барьер,
скакун занес ее сквозь планетарий скверн
в ливанский бисерный кедровник, на луну -
“и если рог она, кто в рог ее согнул?”
В турецкой бане там распаренный престол,
на нем в безбрежной мантиииз ткани харасанской
(а коленкор индийский - оторочкой)
и в шароварах плисовых,
Сын человечий учинял веселья суд
за созерцаньем баловства виол.
Под кантилену смеха бонвиван-абсурд
подвел Парфению к скамье для ног
сыновьих, тот уставил опытный бинокль
на лиф просительницы, жмурясь как хомяк.
В падучей долгого дурачества размяв
тугую дикцию, он заскрипел: “Распят
я, а иначе б изучил ее до пят”.
Жеманством сдобрил приговор: “Подвох
ему устроим - пусть зажмется жох,
как в ада двоемирие Эней,
в каленый сочинительства тоннель,
пусть в канцонеттах чествует одну
слепую донну - неотвязную вину”.


ВЕНЕЦИЯ

1
Две гондолы и гитары целовались,
губы их колков - трезвучий створки,
и под Веспера скороговорку
ставили миракль в набитом зале...

Под цветосплетенье фейерверка
пусть Нинета гиацинт уронит,
юность женская едва ль отвергнет
триолеты на губной гармони.

Птицелов я - за цехины сцапал
горлинку-Нинету в сеть-альковность.
Пояс из тафты индийской на пол
скинув, стал трудиться как садовник

над ее оранжереей узкой...
Зуд затих, хлебнули “вентуриччо”,
сдернув полог из парчи французской
............. под овации вторично.

В интермедии забав сострила
вдруг Нинета: “Вылитый Христос ты,
молодой, отъявленный кутила,
что греха таить...поправь-ка простынь”.

Спохватился - мне в пасьянсе карта
выпала воскреснуть послезавтра...
У Иосифа еще в ломбарда
плащаницы выкройка из астр и

ста шелков александрийских, легких,
мой венец с карбункулами терна,
с винами людскими кошелек, и
самосудный меч огнеупорный.

Чтоб озорничать нужды не зная,
все в начале марта заложил я,
а сегодня Пятница Страстная,
и воскреснуть в срок не хватит силы.

2
От нее уходил я в море...
Холодело оно, она, я, Сан-Марко,
холодела на волн шпалере
венецианская барка.

Я был знатоком Ювенала,
она - дочкою сбира.
По утрам с трудолюбием мула
сочинял я сатиры.

Говорят, чем печальней, тем и
печальней, но чин голиардский
научил: блажен только мим или
паяц-любовник дурацкий.

С хитрецой сарацинской сводня -
старушенция-мавританка-
приводила ее охотно,
и желтей слезинок лисенка,

восковые слезки катились
на барельеф вырезного
лифа. И черной шалью
полдень был драпирован.

Но и это наскучило скоро.
Если ярче, то и быстрее.
Жаль я стар, чтобы стать корсаром
и обручиться с реей.

Так не пахнет отчаянием рута,
как моих эпиграмм многогранник.
Их расклеил на всех воротах
и уплыл в халифат испаний,

и уплыл в катавасию светлых
увеселений севильи,
где от кривизны кругосветной
целит философий сераль и


ФЕРРАРА

1
Световое уныние вносят
факельщики-гелиотропы
в огнепровод красноволосых
восковых свечей возле гроба
на эбеновом катафалке -
в нем полого, как геркуланум,
и сродни подкопытной фиалке
тело герцога скрыто сафьяном...
Закрутила герцога свиту
карусель кривотолков горбатых -
мол, завистником кравчим убит он,
и вдова спозналась с аббатом.
И двуглазой альпийской лавиной
в епанче из серы безмерной
он сошел разгневанно в львиный
параллелепипед бессмертных.
Очевидец он дивного фарса,
как в период землесгибанья
все сокаменники из кварца
встали под окарин верещанье.

2
и растирает в ладонях
сладковатые луковицы
своих провинностей,
и плачет, и плачет,
и плачет - дай мне еще
провиниться


РАЗГАДКА КРИПТОГРАММЫ

1
Время - молчания оболочка,
футляр палисандровый -
веер событий в нем разворочен -
храбрецы Александра и

Цезаря голодными мятежами
кровью, кармином иль
киноварью православья стяжали
величье Комнинам, и

гибеллинов погибель обмывают
в тавернах флоренции
серпантином памяти осыпая
палаццо лоренцо и

2
Быть может, венецейской девы
Канцоной нежный слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня.

            Александр Блок

3
When thro’ the Piazzetta
Night breathes her cool air
Then, dearest Ninetta,
I’ll come to thee there.

            Thomas Moor

4
А Нинета в треуголке
с вырезным лимонным лифом,
обещая и лукавя,
смотрит выдуманным мифом.

            Михаил Кузмин


КОМИЧЕСКИЙ ПОЭМ

Эпикуреец Кит Циркуль Рак, автор изящной натурфилософской поэмы "О природе лещей", утверждает: "Самое глупое, когда поэзия становится средством спасения от жизни" (преамбула к Libri III).

     Обезьяна с головой песьей говорит:
     Мой поэм - прелюдия к сме...
                     так посмеемся!
                                    Тири-бом-бом, млн.
                                    галактик (ах,coq-a-lane)
                     обрисуют абрис
     моей самшитовой усмешки.
     По рецептам Уильяма Блейка
                     создавал я бяку-вселенную,
                                    семь раз делая смеха бо-бо
                                    (см. "Лейденский папирус"),
                     и, проклиная тамерланства мигрени,
     чихая, простуженней камчадала,
     я лежал в обезьяннике системы
                     солнечной. Возле меня
                                    визжали гамадрилы-планеты
                                    и гадал я - это музыка валов
                     мелодиона... или менестрелей
     сомнамбулизм: плачь-и-лай, мука...
     (Вспомним Пифагора акусму:
                     Что планеты? - Псы Персефоны).
                                    Под мурмолкой космоса
                                    детство чел-ва спало,
                     а космос вертелся,
     как палиндром "карма - мрак",
     в маразме мизантропии. Ап-чхи...
     
    "The eyes of fire, the nostrils of air, the mouth
     of water, the beard of earth."
               William Blake, The marriage of heaven and hell.
     
    Родился я; тогда-то, так-то, Петербург.
    Умер; дата не достоверна, но М.А. уверен, что она в
    анаграмме моего имени. Место назову сразу: Рим. Продрог я,

    Джиакомо Казанова недаром писал: "Осень в Петербурге
    холодна, как удовлетворенная красавица".

     Семь раз я смеялся смехом Флоры,
              и  явилась - проименуем,
                        пронумеруем - Психея, Зиглинда
                                  или Лелла - рассудит
    "русская" рулетка,
     жили мы тело-в-тело
              два тысячелетья,
                        но не были друзьями,
                                  но не были врагами,
     а так, любовь, одним словом...
     Блаженны дочерей твоих, Афродита Пандемос,
              бросавшие для:
                        бега, боя, богатства, Бога.
                                  Хотя и блажен я (смех не грех -
     отмаливать не надо),
              но бросил ее для себя.
                        Только. Фонька, давай канделябры...
                                  Взял я кирку времякопа,
     заступ формы такой
              и разрыхлил свое прошлое,
                        где самоцветные копи упованья
                                  чередуются с трехъярусными рудниками
     как его - тьфу! - от-ча-я-нья...
              оно - эквивалент дуракавалянию,
                        созерцанью не комедии дней моих,
                                  а пантомимы моих припоминаний
     о ней ли? - на арене
              царскосельской мызы,
                        где кладбище императорских коней
                                  вовсе не реквизит моего поэма,
     а главная деталь его (или комедьянт - что угодно) -
              как живется вам, цуцики-позвонки,
                        или крестцы-караси
                                  под вольтрапами мраморных плит.
     Merci, как и мне, когда брел я зигзагом
              по мызе и каламбурил,
                        как принято в Краковии:
                                  немедленно будет в свентых взенты
     уразумеющий женски выкренты
              даже егозы - настоятельницы
                        монастыря кармелиток,
                                  не то что девочки русской -
     хоть щеки у нее пышки,
              как у братца у ее Иванушки,
                        а канатики нервов шалят -
                                  ведь не сталь, в самом деле.

    Психологик Федр Вдосталь-Евский свидетельствует:
    "Интерьер души русской девочки
    представит незначительный интерес
    разве что для миклухо-маклая,
    этнолога... А мне как-то лень разбираться
    в этом непритязательном микрокосме".

    Открыл я антологию античной скуки и прочел: "Прилетал к нам
     по ночам, как запоздалый сюрприз, сам Эрос розовоперстый,
     побочный сын Пороса и Пении, поросенок с пенисом, нес в
     руках a la Буше стрекало разлуки". Подуло и перевернуло
     страницу.

     Вспомнилось лето 7497 (1989)
     Было знаменье Барсучье (простите, Баркова)
                            неуклюже паясничал,
                            непутевый я пульчинелла,
     по обычаю тростниковую
     трубочку запихал в розу рта,
                            чтобы разбередить рыданий тембр,
                            но не всполошить понапрасну
     желтолиственный летний сад,
     где и так пугала статуй
                            безнадежно пытаются отвадить
                            тарантеллу любовников-сеттеров
     от не-поправимого.
     А мы в у-единенном
                            расставались в последний.
                            Я уговаривал ее по сирийски:
     ГА-А-А-ХА (А - звук-ледник),
     что значило: "Мы в мышеловке
                            самодовольной логики,
                            а логика - былинка скуки
     и не даст ни шанса об/в-ернуться,
     ведь орфей вернувшуюся эвридику
                            за свою - за себя! - не признает,
                            да и аидоней персефону.
     И подарил я ей bric-a-brac -
     безделку из Исфагани -
                            не станет за труд ее описанье -
                            на круглобокой подставке
     из луночной слонокости
     (величины, кстати, натуральной,
                            с механическим заводом)
                            алебастровый жезл желанья,
     зверь мужской, брильянтовоглазый,
     лампас напряженной жилки
                            янтарен. Ах-ты, кляп (couillon), тяп-ляп.
                            Ради симметрии дарений
     поднесла мне ковер турецкий,
     на его тугой текстильной пучине,
                            как на тамбурине ярмарочном,
                            танцевала "осу", кривляясь
     каллиграфично, невольница-вязь,
     узорная абракадабра страсти:
                            "Как я тебя ненавижу,
                            о, если б знал ты, безумец,
     как я тебя ненавижу".
     Не терпела она сумбур аллегорий.

     Встал я посреди сада на колени и бился сандаловой
     головой не в гонг сократических этик, а в эстетства
     клепало - а-ха-ха-на-х...
     
     Прости меня, маленькая Лелла, что я сделал тебя
     объектом ли-те-ра-ту-ры.
     
     Прости, что тогда-то и так-то ты повстречала меня,
     то есть свою судьбу, пустую и ту-ту-ту...
     Э-Эх, не простит.
     
     Go! Tell the human race that Woman's Love is Sin,
     and, from her childhood, shall the little
     Female spread nets in every secret path.
                                    W.B. "Europe"
     
     В Париже по Сене три лодки плыли, плыли - и целовались. В лоджиях фернана леже я просиживал дни, на бумазею тоньше батиста занося "Записки флорентийского гуманиста".
     За яшмовой столешницей перекидывались в бридж мои добрые знакомые: монах Луиджи Марсили и канцлер республики мессер Коллучо Салутати. Они поглядывали на меня без удивленья, и я вдруг догадался, что они так же мертвы, как и я.
     
     Кстати: адрес ее: большой проспект, д.69, кв.19, три
     звонка, коммунальня. Вычеркнем его, хотя нет,
     погодим, еще пригодится.
                      
                       Ее адрес (абсурд, да и только)
                       пригодился не скоро - в лето 7515 (2007)
     Стояло знамение Бычье.
     Я ознаменовал начало тысячелетья
                                    монархическим переворотом.
                                    Сверху мне строго-настрого
                       запретили писать этот поэм,
                       но я жду наказанье за не-послушанье
                       и пишу: зачлись мне заслуги
                       перед отчизной! n-августа
     Совет девяти во дворце Мариинском
     проголосовал единогласно -
                                    величали меня отцом отечества -
                                    вот подхалимы,..(неразб.) плеты -
                       а также: утверждением и столпом,
                       палицей и пищалью. Триумф мой!
                       Державу и скипетр дали,
                       лавром оцеловали - нелепица (cock-and-bull),
     на александрийской стелле
     высекли "Demetrius Deo Sancto".
                                    Теперь я шишка, важнее чем бей,
                                    Нечто на троне. День первый -
                       (n+1)-августа труден был.
                       На стогнах толпы скандировали:
                       Vivat! Империя умерла!
                       Империя бессмертна! Ура!
     А верзила-юрод вопил на Сенной:
     Мишура, мишура государя!
                                    Ярмарка, ярмарка тирании!
                                    Сей, просевай, решето террора!
                       Верные мне полки нац. гвардии -
                       Рождественский, Воздвижальный,
                       Масленичный и Обручальный
                       к утру выбили дивизию оппозиции
     из ресторана "Застолье" (piggery) -
     ставки всех тайных обществ.
                                    Ребята мои, громилы, перестарались -
                                    вставили себе челюсти из брюквы
                       и главаря повстанцев Г. Д-го
                       кочергами из угла в угол гоняя
                       закусали беднягу до смерти.
                       Поторопились до разбирательства трибунала.
     Жаль, незаконно. Но по заслугам -
     сам доигрался. Как бикфордов
                                    пламенны были реформы мои.
                                    Фантазируйте далее, фанфары!
                       Над Петербургом встала звезда
                       новой (да, угадали) Эллады.
                       Под флагштоками на марсовом поле
                       приказ мой поставить две-три фаланги
     колес иксиона - чтобы в них
     бунтовщики и гос.изменники
                                    колесовались- будущим в назиданье.
                                    К пасквилянтам и недовольным
                       наведывалась кодла моих
                       бирючей-тяжелоатлетов,
                       и гоплит дел заплечных
                       зачитывал статут за печатями семью
     и вносили мехи с вином
     критским, хиосским, лемносским
                                    и опаивали подсудимого
                                    до сме-, сме-, сме-
                       Сварливиц и печальниц
                       по заветам Зевса подвешивали
                       на фонарях в переулках фонарных,
                       а к ножке - по наковаленке-гантеле
     весом 12.5 кг - вот потеха,
     и висят, свеженькие, как шутихи.
                                    На сенате ( его воскресил я)
                                    повесили мраморную доску моей судьбы,
                       и восседал я будто аль-рашид
                       нет, сам соломон - разбирая
                       ералаш сутяжничества, в бордовой
                       ермолке и оксамитовом полукафтанье,
     весь из себя надут, как аэростат,
     а глаз-ватерпас - правосудье! -
                                    рабовладелец всех ведомств,
                                    и воеводств, и стратегий.
                       Сам черт ногу сломит -
                       кто здесь избран и извещен,
                       а от званных приказал я окутать
                       музеи непроницаемой сеткой из
     стекловаты - вроде маскхалата,
     а книгохранилища сосредоточить
                                    в бункерах, облицованных
                                    изразцами нержавейки -
                       туда не проникнет непосвященный.
                       Тут бы мне и разочароваться -
                       Да ведь очарован и не был.
                       Кареглазый я к(о)роль(ик)?
     
      And the den nam'd Horror held a man
      Chain'd hand and foot; round his neck an
      iron band, bound to the impregnable wall.
                                 W.B. "The French revolution".

                             Я и раскаялся, макбет в миниатюре,
                у камелька одинок, не до лакомств -
     месяц уже шевелились в углу
     акваланги-кошмары -
                хороводы святого витта
                             водили утопленные ин vino
                             или ин aqua-нево.
                И двинулся на меня шуваловский лес,
     как повстанцев орава,
     и стволы винтовок на взводе...
                Сам я на взводе, не ждал
                             жакерию так скоро, мой канцлер
                             божился, что с/ц/ветоносит
                страна как дендрарий.
     Осадили мою резиденцию -
     бывш. михайловский замок -
                и построились в каре гусеничные
                             бтр-бармалеи и броне-драконы.
                             У меня на глазах мои регалии,
                эмблемы и древа генеалогий - в огонь,
     а пепелище мостили щебнем.
     В замке моем готовили смесь зажигательну,
                подтаскивали мешки желатина,
                             кипящу смолу варили,
                             бомбы в картонки паковали,
                но понял я - паника и у нас,
     и бацилла бунта шурум-бурум -
     не ровен час и...
                Когда забубнила канонада, и
                             Порх! - запыхали пистоны,
                             и запетушились петарды,
                выбрался я анфиладой подземной
     и очутился - что это, случайность?
     у тучкова моста и бежал
                по линии первой к большому проспекту.
                             Три звонка. Отворила Лелла -
                             и отвернулась. Не снизошла -
                ушла в другую. Я как на духу (tete-a-tete)
     (вот идиотск. оборот)
     выпалил все о...
                она сдунула пыль с этажерки, мне кивнула:
                            "Ты для меня теперь ничего не значишь,
                             так давай, переодевайся,
                да поторапливайся".
     Я опешил, попятился было,
     но смекнул что-к-чему, бросил ей
                свой камзольчик из камки
                             да камилавк из синей сахарной бумаги,
                             она мне - домотканную хламиду,
                шевелюру шпильками закрепила,
     вышла такая февронья - загляденье -
     краше не было ни на руси, ни возле.
                Так спасла меня, как витовта литовка-а-а...
                             И ворвались к ней, со штыками наперевес,
                             и услышал я крик ее, три бемоля, щемящий.
                Эй, вы, шпильманы,
     страдивариусы страданья,
     хоть на небесах присягните,
                что в этих звуках зиянья
                             замуровано не у -,
                             не -мир-,
                не -анье, а
     смиренье. Сумеешь ли так, балагур,
     когда на тебя напялят,
                словно корсет,
                             воздуси не-вещества.
                             И освищут. Прошиб меня
                долговечный пот. И векшей
     я поспешил скрыться в Польше, - в 96 г.
     она стала пятнадцатой провинцией
                империи, вновь оперившейся
                             из химеры в гриффона,
                             после буффонады девяностых.
                В кракове, на флорианской
     я наткнулся на караул,
     и лейтенант артиллерий,
                ветеран войн n-летних,
                             сперва уговаривал куртуазно:
                             "красотка, подари хоть ночку" -
                затем прижал меня к стенке
     мариацкого костела,
     запустил руку под юбку,
                и чертыхнулся, и обозлился,
                             и свел в участок на ул. венеции,
                             где меня опознали по опущенным
                уголкам губ - маску-то,
     маску самодержца
     сменить забыл я, раззява.
                Замели меня ни за что, ни про что.
                             Жертва ее оказалась напрасной
                             (эх, Лелла, мой тенеобраз).
     
     Юрод дуд-кин в семнадцатом веке писал: "жена благочестивая,
     став перед царем злочестивым, исповеда Христа. Царь же
     повеле ея в ров левск вринути. Львы же радующе лизаху тело
     ея и не вредиша..."
     
     And is there not one law for both the lion and the ox?
                       W.B. Visions of the Daughters of Albion.

     Смотри и разводи руками своими.
     Где юность безумия? - Мимо, все мимо.
     Где величавая выя? - Уже (ль?) сокрушилась.
     Где стройное тело? - Увели за калитку, за гумно, за поле
                          козельской березы.
     Где рот-капризуля? - Замолчался. Вливали в него пойло -
                          свекольник раскаянья с лавром,
                          да сыпали соль в глотку.
     Где руки? - Брыкались, бузили, да и. - Истлели.
     Где взгляд ясный? - Набросили на него повязку из авинь-
                          онского подкладочного марселина.
                          И затмился.
     Где риз украшенье? - Содрали с меня их - барыш, как-никак,
                          да (не) поделили.
     Где красота? - Там, где нет сердцеболи, а только смрад,
                    мра.-а, пра-ах мой.
     Где расстреляли?  -  В лесу раджи индийского, в жар-
                          чащобе двух плачей, один плач
                          человечий, другой - тоже.
     Где похоронили?  -  Да нигде, не зарыли, хранили на дне
                         какого подвала...
     Где подвал-то, как полагаешь? - Да нигде, я полагаю.

     Вот и не угадал, он там, в псевдоготической часовне
     посередине тракта от федоровского городка до
     царскосельской мызы. - Может быть, может быть.
     Думаешь, так и пролежишь до? - Да нет, чепуха, покоя и
                          там нет, после очередной ре-рево-
                          люции потревожили пра-ах мой
                          восемь пьяных матросов,
                          ключицы мне крючьями разомкнули,
                          и свезли в ельник лахты,
                          там жгли и жгли, но холодно было,
                          как в лоджиях фернана леже - а
                          на клавиатуре огня я узнал иное -
                          в париже, по сене три лодки
    плыли...

    Ну и ладно, это закваска другого поэма.


19 августа - 15 ноября 1991 года   ^




ПОВЕСТЬ О СОНЕЧКЕ

Пьетро Аретино в комедии "Тalanta" заметил: риторика на конце языка у всякого, кто любит, кто обманывает и кто нуждается. Я и любил ее, и обманывал, и, что самое печальное, нуждался в ней, - оттого, как сами понимаете.

ДЕРЕВНЯ

Цирк, да и только,
я в переплет плутовского
романа попался.
С ворохом протекций
в поселок гортипа Выру
на вакации прибыл.
        Шобла жовиальных
        вральманов меня поджидала
        на предмет кутежей и
жидкопсовой охоты,
мы травили борзыми
серебристых бабров.
Шкурки пускали на смушки,
нам за них минецкое пиво
разливал целовальник.
        Я произведен в padre
        дураков на всешутейшем
        клоунском конклаве, -
он инсценирован местным
кружком интуитов
и эстетиков холодноглазых.
Мне присвоили картонный
колпак, домино в блестках
и звание - злобный трикстер.
        Мой денщик Ванька Хаим
        отведывал часто
        мой стек и пряник.
Велел ему в двухэтажный
фиакр (pageant) запрячь пони,
и на поклон к соседям.
Сперва в угодие -энских,
инсталляция их именья
слыла на весь околоток.
        Скинул бахилы у входа,
        подтянул на гамашах тесемки,
        ковыляя по кавалерийски
на роликовых лыжах,
под кривляние мониторов
представился семейству.
Ле пер в обветшалом
кармазинном шлафроке,
ля мер в разлетайке,
        а дочь в бабочковидной
        штофной робе на фижмах
        из китового уса.
На нее глаз положил сразу,
сделала книксен - Соня,
по вранцузски картавя.
Фуршет состоялся
в палисандровой гостиной,
должное отдал в полной
        турятине по тульски,
        тригорским пулярдам
        с филевскими трюфелями.
Только я потянулся
к шартрезу из Пльскова
хлоп меня по руке Соня,
из-под полы строя дулю:
"Большого Ворона кубок
этому стрюцкому не по чину".
        Нимало я не смутился -
        если сердится миньона,
        знать, ее интригую.
Соня, строя мне куры,
бросив пяльцы, подсела
к пульту клавикордов.
Бравурная ущербность
ее фиоритуры
растрогала до смеха.
        Ее аранжировки
        на звуковой дорожке
        памяти сохранились.
Под лорнетами домашних
фигурами фарандолы
мы двинулись вдоль боскета,
обнесенного неживою
изгородью из нержавейки
и пенопластовых блоков.
        А за решеткой пеньковой
        карликовы каштаны
        сброшюрованы в парк английский.
Нас ландо покатило
по конопляному тракту
на пикника веселье.
Сам Руссо прослезился б,
обозрев артефакты
благозрачных фольварков.
        Бельканто ручья в сосновой
        рощице меломана
        доведет до инфаркта.
Так новая элоиза
и кандид помудревший
вознеслись на фуникулере
на пуант горы лысой,
и в ильмовом лабиринте
скрылись от провожатых,
        чтоб рандеву затеять
        в ясеневой подсобке,
        обитой пробковым дубом.
Арматуру стальную
радиаторов каркасы -
сковырнул я с козетки
и расчистил лежплощадь
от болванок столярных
и кожевенных заготовок.
        Прослыть не опасаясь
        мерзавцем брутальным,
        в испарине самокопанья
признаюсь: ни вот на столько
к ней не питая,
на зло читателю испортил.
Губу раскатал читатель
сквозь калейдоскоп замочный
считать, сверяясь с брегетом,
        сколько секунд бесценных
        акробатничали в кроватке
        пятки наши четыре.
За нескромность тебя, читатель,
неплохо б турнуть с поля
моего текста. Да лень мне...
Риторические фигуры
сочленений телесных
скоро осточертели,
        ведь прочной связи рутина
        скучнее игры с девкой
        сенной, да и свеч не стоит.
Дворового лебедя Федьку
я произвел в чичисбеи,
то есть в cavalero servento.
Стал притчею во языцех
наш menage a trois или
венецианское patti.
        Надоело и это,
        ведь в механике жизни
        мешанина (pele-mele) женщин
и мальчиков только средство
для самопознанья или
канцон в dolce still nuovo.
Хитер я бобер, не промах,
запахнулся в салоп лисий
и таков был на все четыре.
        Перед Соней, правда, неловко:
        следил прилежней, чем за ногтями
        за версиловской совестью своею.

ГОРОД

        Обидно, что я ни в какие
        ворота не лезу в жизни,
        и в смерть не заносят сани.
Сетуя, что жизнь не сложилась,
а скомкалась, себе сделал
от моралина прививку,
колол n-мг ностальгина -
инъекции легкой лени,
втирал нигилиновые мази.
        Античность забыть пытался,
        зачитывая до дыр Марцелина -
        клин вышибал клином.
Меблирашки из мазохизма
снял на Греческом проспекте
у папье-маше гастронома.
Квартира - фуфло, с дефектом
центрального отопленья
после космет. ремонта.
        Обустроился, и Ювенала
        против женщин шестую сатиру
        изучал на паралоновом пуфе.
Стосковался по Соне,
ей письмо-крестословицу чиркнул.
Она сорвалась в Пэ-бург сразу
на рейсовом тарантасе
или в "челночном" берлине -
я не уточнял даже.
        В ночь перед ее приездом
        я в сна лапы попался,
        сон вяжет, как ягода волчья.
Снилось - была Соня
моей смерти затравкой,
под байковым одеялом
телодвиженья наши
псалом Генделя трактовали
иль раскольничьи распевы.
        Мы сплетали своими телами
        скрипичного ключа знак
        иль крюки старообрядцев.
Прикурить потянулась Соня,
нож из фольги скрутила
и голову отсекла мне.
Кочан головы положила
на лиможской эмали блюдо,
рот на щеколду топаза,
        в лоб диадему цуката,
        в глаза по марципану
        и сливками окропила.
И в лунатичном трансе
несла ее на автопилоте
к теннисному корту.
В буффонаде прощанья
не платком махнула наотмашь,
а рукояткой ракетки.
        Подчеркнем визуальную сложность
        слежения за воланом
        моей головы, бедолаги.
Описал он мертвые петли
над рингами танцплощадок
в цветомузыке мук вечных,
сбросив балласт слезины
на бульбочку Биржи
и кондрашку Коллегий.
        Голова уж в эоносфере,
        салютовал ей орбиты
        станционный смотритель.
Каталась, как сыр в масле,
по клеенке вселенной,
с микромегасом соревнуясь.
И хлопушечным сюрпризом
приземлилась на плац подушки,
увлажненный слегка слезами.
        Оказался тот сон в руку,
        после него все к черту
        гакнулось полетело
Решается ребус в два счета:
когда меня повстречала,
Соня мечтала о многом,
а жизнь обернулась жизнью,
подло так обманула -
не тот билет в лотерее.
        Упражнялся я за конторкой
        в нарциссизме письма, присягая
        прошлому языковому,
и не мог уделять ей много,
к ней в такт не попадая.
Она строила карточный домик
театральной карьеры -
на вторых ролях подвизалась
где-то на малой сцене.
        Но театр - не фунт изюму,
        к ней подъезжать начал
        импрессарио-старикашка.
Меркурий его не избавил
от фистулы под пудрой,
а все метресскам камелии дарит.
Отказала ему, как серпом по, -
мол, шуры-муры пристойней
водить с половым из рест’рана.
        Хотя контракт потерял силу,
        не отчаялась ни на йоту,
        держала фасон, что надо.
Знакомств завела много
и коммерч. директором стала
в инофирме-шаражке
по кинопрокату фильмов,
проявила шпагатную ловкость
в русского бизнеса свинстве.
        Псу под хвост бросила это,
        и сделалась внештатной
        в шапито жонглерессой,
а затем на две ставки
мотыльком мюзик-холла,
стриптизеркой с изгибом
бедер - тирли-ти-тили,
облизнулся бы митя
карамазов, да и другие.
        Избрала стратегию мести
        мне за свои метанья:
        монтажировала сутки
в о-го-го эротичный триллер
из гальванической скуки
и перепалок нудных.
Мы оба холодны были,
если холод о холод,
получается всполох
        ненависти - с нею
        пустотелые обереги
        и амулетницы не сладят.
Необузданная дикость
ее энергии женской
вышла мне боком.
А ей, бедняжке - colombe,
как отозвалось сторицей
и подумать-то страшно.
        Характерцы у нас, право, -
        битое стекло гравий
        харакири Сахара
Зачем встрял я в contrasti
этих гнусненьких разборок?
ведь мог подстелить соломку...
Бывало, в прихожей Соня
цыганскую венгерку
ненависти танцевала,
        перенимая ужимки
        факира перед фиглярством
        братания с коброй.
Лохматила золотистые космы,
в конвульсиях валькирий
на себе комбинацию мяла.
Ее медичейские губы
ядовитым медом смеялись,
- цикламеном бы их запечатать.
        Кляла меня в мать и бога,
        трассировал ее шепот:
        "Ты не будешь жить, не будешь,
Fi donc! Посуди, как ничтожно,
не любить ничего, кроме
своих гениталий”.
Применила излюбль. приемчик:
в лодыжку мою вонзила
цитатный каблук французский.
        Лакированными коготками
        в три рубчика полоснула
        мои ключицы и так далее...
По линолеуму каталась,
под канапе укатились
ее клипсы и слезки.
Из ходящей ходуном рюмки
валерьянку пила, рыдая
над стрелками на колготках.

ДОРОГА

Чтобы хоть что-то поправить,
обоюдно решили пуститься
в пастиш путешествий,
сменить клиническую картину
пространства и раствориться -
за кулисами горизонта.
        С рук оторвали билеты,
        на рейсовом аэрокармене
        в Татлине приземлились.
По традиции посетили
концертный зал Нигилистов,
кирик Оливера Твиста
и бар в башне Вана Гога,
где ломтик лимона в коктейле
красней отрезанного уха.
        Ассортимент разведать
        зашли мы в shop "Черный пудель"
        в башне Толстая Маргарита.
Был в целлофан расфасован
порошок галлюциногенный
из бенгальского пепла.
Соня к нему приценилась,
я ж настаивал, что нужнее
тигель для трансмутаций.
        На то и на то не хватало,
        каждый во что бы ни стало,
        настоять на своем пытался.
Как ни совестно, право слово,
так тянуть мир на себя, больно
......................................................
......................................................
......................................................
......................................................
        Курс лодара на ладан дышит,
        но нам с лихвою хватило,
        чтобы зафрахтовать дрезину
до республики Литл-вальс, и
латгалльские санкюлоты
не вставляли нам палки в колеса.
В Вальс-юне мы сразу сняли
не фатеру, а люкс-номер
в отеле на ул. Ганимеда.
        Там с Тацитом и в гетрах
        самого себя представлял я
        легионером в когорте.
Бзик фантазии - панацея
от скуки и ужаса жизни,
от глупости и остального.
Вечером загнездились
в ресторации "Стара Росса",
подсел к нам жантильный
        тип до боли знакомый
        и гансвурстовским реверансом
        салютовал: "Из Одессы
ксендз Сеня Холерин".
Пригласил на партию виста
в каплицу у Остра Брамы,
где одел галифе и сутану
нанковую. Приглядевшись,
меня заключил в темницу
        бурсацких объятий, крякнув:
        "Ба, со скамьи семинарской
        мы с тобой не видались...
Увы, судьба-басаврючка
развела по разным страницам
и параграфам кодекса жизни.
Давай по рукам ударим,
бьюсь об заклад, что гравюры
наших забав сохранил ты...
        Заводилою слыл Даня
        Скорамучченко, заядлый
        певец карнавальных rispetti.
Мы напялили красные свитки,
каучуковые пол. члены
раздавали в гостинцы,
а затем парадную лужу
наполнили шампанским,
чтобы в ней ревизора коляска
        наклюкалась по рессоры,
        завалилась, пьяная в стельку,
        под забор бургомистра.
Был с нами Веня Бригеллин,
еврей виницейский,
так он заложил нас после.
Экзаменовала на стойкость
экзекуции потеха,
мы выдержали на славу.
        Чем ты сейчас занят?
        Ничем? Я вот строчу диссер
        по смеховой культуре.
Был тут записной критик -
в каждой бочке затычка -
шибал кухмистерским варом
и дезодорантом минецким, -
так он составил реестр
смертей в русской литературе -
        "инвентарь стереоскопичных
        па из нашего мира
        в иллюзион иного...".
Я стал заговаривать зубы
Сене: "Ты такой умный,
поставь-ка диагноз страданью,
натянутому тросом
между мною и Соней,
я в нем ни бельмеса не смыслю".
        Отвечал: "Вы оба - пустышки,
        одна пустота от скуки
        пожирает другую".
Я не на шутку взбесился:
"Проклятый психолог, какого...
в душу без мыла лезешь".
Сеня подлил огонь в масло:
"Увы, ассорти любовных
связей скукожится быстро
        в цикличные арабески,
        так что выгоднее период
        монотонии разнообразить
разлукой", - и подправляя
фиолетовые папильотки,
добавил, - "тебе нужен
спец по тренингу патологий,
чтобы на турникете страсти
ты внутри болезни безлюбья
        накачал нарциссизма силу,
        законсервировал в себе мощь и
        универсализм разрушенья.
Благослови мегаломании приступ,
тебе не грозит быть счастливым,
тебе бог велел быть великим
и одиноким". В распятье
вмонтированный динамик
гимн республики Литл-вальс пел.
        Соня в истерике билась:
        "Полишинель, ну-ка,
        пошли от греха подальше..."
Пол-ночи ликер тянули,
репетируя разлуку
не перекинулись ни словом.
Бывает, молчанье -
розовым маслом на сердце,
бывает - напалмом.
        Тактика паузы подкачала,
        молчания детонатор
        вызвал взрыв расставанья.
С променада вернувшись утром
обнаружил пустой номер -
катастрофа ее побега
была как поддых     лавина,
ниже пояса     колеса
     товарняка     вагонетки
        Вентилятор маразматичен
        воздуха ток     кантата
        контакт       заземленье
^

ИНТЕРЛЮДИЯ: НОВЫЕ СТАНСЫ К СОНЕЧКЕ

1
В ту ночь ты была в меховой шубке,
Смеялась над белибердой шутки...
Все на свете cоmmedia dell arte,
Presto сходим на нет в конце акта.

Ты ль не фишка в партии трик-трака,
Черт знает, что за кретин-трагик
Из нас двоих сколотил труппу,
К ней Бригелла-Бог приложил руку.

2
Ответь саркастичней карменситы
Какого барсика бред сивый
Моей жизни, похожей на трюк бледный
Превратила ты в улялюк сплетни.

Запнись на фиглярстве, неся лажу,
В знак умолчанья подай лапу,
Любовь продута в два-три хода,
В ее механизме внутри холод.

3
Мне, лежебоке, лафа горя,
Иль зарабатывать фант гостя
В прошлое наше, где блажь, придурь,
Склоки, верней, чем деньжат прибыль.

Только пшик из его дымовой шашки,
закидать его трудно худой шапке.
Не отвесь ему, харкнув, поклон в рожу,
А в кармане фигу построй в розу.

4
Бьюсь об заклад, что каюк близок,
Черта с два на раскаянья клею влипну...
Как-никак я дока беду каркать,
Как на козлах полено я жду казни.

Не узнает постылый мой вес балка.
Мне заказано к миру взреветь: Баста!
Если я кранты сам себе пулей,
То-то будет смеху тебе, putte.

5
Узурпатор права на вопль к небу,
Весельчак я - не мизантроп нервный,
Ведь потеря девы не вновь моту
В эдгаровом царстве у ног моря.

Мой демон-хранитель тебя выкрал,
Или ты, попросту говоря, вырод-
Мой демон-хранитель и есть, фору
Мне дай показать скорбей фокус.

6
Мой демон-хранитель, тяни жилы
Из меня, положа лишить жизни
Мои творенья. Сродни с лирой
Банный лист бумаги дрожит липой.

За игру на фуфу вышли мне вилы.
Невесомей, чем по воде вилы
Выводил твой образ темней кляксы
с матерщинкою - плачут по мне кляпы...

7
На моих губах конфетти пены,
Премирован я, злапал приз первый
За разлуки розыгрыш в двух лицах,
Увеличит все в прах и пух линза.

Я сыграл туфту и тушу фары,
Оттолкнул табурет, отряхнул фалды,
В тишине сколь не плоди смех ты,
Слышно только аплодисменты.

РАЗЛУКА

        Я классический лишний
        человек, определился
        в корпус шляхетский на Мойку.
Оказался к муштре не пригоден,
произведен в книгоноши
и письмоводители сплетен.
Беспрекословно тянул лямку
тьютора дубоватых дедов,
им нес просвещенья баланду.
        Загребал за это пененцы,
        а не то залетел бы в клошары
        или взял бы банк в одиночку.
В гигиенических целях
наведывался в "Ротонду",
к Семеновне, за тем самым...
Поджарый, во фрачной паре,
газ. баллончик в нагрудном
и приборчики в ридикюле.
        Словно Н.В. предавался
        мультипликационным
        аттракционам разврата,
получая ноль удовольствий,
самого себя не признавая
звездой №1 в этом.
И положил закруглиться,
поскольку начал стрематься
французского заболеванья.
        Заключил для профилактик
        мезальянс с путаною Зосей,
        и даже к ней привязался.
С размаху поставил я жирный
телескопический крест на
шалтай-болтайную смятку
воспоминаний о Соне,
и закрутил гайку
на горле крика о Соне...
        Она - мой больной пунктик,
        была - болью, сплыла
        боль, слабина - осталась.
В брюссельских кружевах сада
летнего мы столкнулись,
ни о чем разговорились...
Соня строила мне глазки -
зеркальца фатализма,
реликварии страданья.
        Жабо мое униженьем
        смято: "Милая, будем
        до смерти маяться вместе".
Сквозь муаровую вуалетку:
"Я и не за и не против,
пускай жребий рассудит,
закрутится ли машинально
венским волчком водевильным
пошленькая оперетка,
    P.S. Фантасмагорией жизни дирижирует случайность,
    хотя,  если пораскинуть, и   закономерность сыграла
    с нами злых  шуток     ни на сантим     не    меньше".
        У Крылова бросил я кости,
        три раза метал их,
        три раза выпало: "Вместе".
И нет, чтобы подчиниться -
так прогнал ее без гнева,
раскаянья и скуки.
И нет, чтобы с бумом, с помпой,
с обрамлением криминальным, -
прогнал ее с равнодушьем.
        Пытался ее окликнуть,
        но первое слово,
        второго, увы, дороже.
Страдал, как она удалялась,
как водится в нашем
наихудшем, навеки.
Только отчаянье, только
опять какого-то ляда
сам над собой посмеялся.

Историк Тимей утверждает, что жители Сардинии приносили в жертву Кроносу стариков, достигших семидесяти лет. Сыновья смеялись, ударяя их поленом и сталкивая в яму. Таким же сарданским (притворным) смехом смеялись старики ради выражения своей мудрости и мужества.
Историк Клитарх утверждает, что финикийцы и карфагеняне во время молений клали младенца на протянутые руки медного Кроноса. Под руками сооружали жаровню, и когда пламя охватывало сжигаемого, члены тела начинали содрогаться, а рот оказывался раскрытым наподобие смеха. Этот ухмыляющийся смех и называют сарданским.
Историк Таррей утверждает, что на Сардинии растет трава, похожая на сельдерей или лимонную мяту (melissa officinalis). Отведав ее, человек разражается смехом и умирает от конвульсий. Отсюда поговорка о сарданском смехе.
Я утверждаю, что сардоническим смехом смеюсь я один.

16 февраля - 12 декабря 1993 года   ^


ПОВЕСТЬ О СТАМБУЛЬСКОЙ КАЗНАЧЕЙШЕ

Привлекательность не более как игра, сложности происходят от обмана и недостатка искренности, и весь ансамбль является соединением легкого волнения в крови, какой-то любовной чесотки, неопределенного беспокойства, повышенного самолюбия и огромной пустой скуки.
Михаил Кузмин. Плавающие-путешествующие

Прелюдия
Право, сущий я поросенок,
ни Богом, ни людьми не любимый,
но не исправлюсь ни за коврижку.
       Jean-Pottage-Personne - моя кликуха,
       то есть похлебка-ничего за душой-ванька,
       во мне калории истерии
              и внутренней пустоты ингредиенты,
              запашок вырви глаз от этого коктейля -
              пюре рефлексии с ложкой мести.
                      Я грешу плеоназмами и прочим,
                      но в матче на первенство грехопадений
                      мой счет - вереница нулей, и только.
Главка 79
Над моим именем горит титла,
манит казино - мекка удачи,
в компьютерном покере я калач тертый.
                      Редки авантюристы такого ранга,
                      такой высокой игры и марки,
                      чемпионы в отборочном туре везенья.
Известно, невеста моя - la Poverta -
тезка невесты святого Франциска,
но поверьте, венчаться с нею, - так тайно,
                      а явно свояк я игорному дому,
                      мелки сами выводят сальдо ставок,
                      зелено сукно и крупье пьян в стельку.
Запутавшись в постромках азарта,
с конногвардейцем играли в "Блю Джона",
а денщик нам подливал "Блади Ваньку".
                      Раз, заманив за ломберный столик,
                      аккредитованного в patria nostra
                      великого визиря иль иную сошку,
обобрал его до смарагдовой липки -
взятки с крапленой карты гладки -
он продул мне стамбульскую казначейшу.
                      К ней в нагрузку языковая
                      сексуальная казна мне досталась:
                      диковинки слэнга типа Job-tati и Chui-mui.
Эту фарсиянку в тюрбане и злате,
в змейках бронзолеток на запястьях,
приспособил к церемониальному делу -
                      произвел в массажистки моего жезла
                      и в стенографистки моих меморий -
                      сделал своей горничной и половиной.
Получил я кругленькую сумму
и лицензию на инсценировку
каскадерских трюков теракта и шпионажа.
                      Месяц в Химерике ошивались,
                      по Фоликорнии колесили
                      на бронированной колымаге джипа.
Сигналя сверхзвуковым клаксоном,
мы неслись пампасами автострады
вдоль майн-ридовского чаппараля.
                      Я, шало-пай-мальчик-скаут,
                      по гудрону выписывал восьмерки,
                      задевая бампером встречные кары.
Торопясь на ланч в мотель "Холи Мортус",
на полном спланировал с эстакады
и врезался в пламя бензоколонки.
                      Мы, саламандры, отделались малым:
                      контуженные взрывной волною
                      с неделю промаялись в лазарете.
Моя казначейша сломала пальчик,
ее отпаивал тоником с джином
и отправил в Нордцарию на воды.
                      По делам дилерской фирмы "Гангстер"
                      побывал в Шварцнегии и Кингпонге
                      и вылетел в аут к моей турчанке.
Сызмала комплекции тяжелой,
я развалился в вольтеровском шезлонге,
без кашне, с Плутархом и минералкой.
                      Я в отрочестве подвернул ножку,
                      за сенными девками в ночное
                      сломя голову на рысаке шпаря.
В ребре у меня - хромой бес байронизма,
я среди общества водяного
внедрял технологию соблазна.
                      Давая виндсерфинга уроки,
                      погубил княжну Мери Белл из Глазго,
                      племянную внучку того Белла.
Казино под горячую руку попалось,
понтировал и на zero ставил,
все, охламон, до пфенинга просифонил.
                      Вернулись на Мытнинскую на хаус,
                      я тянул резину интрижки с турчанкой,
                      хоть она мне до чертиков надоела.
Главка 13
                      Невысок рейтинг однообразья,
                      оно - пусковое устройство скуки,
                      чтоб реле веселия не буксовало
и не заклинило регулятор
перемен, время от времени надо,
скрепя сердце, форсировать разлуку.
                      Ее фарс разыграл я на пять с плюсом:
                      сервировал я журнальный на два куверта,
                      постелив чернобархатную орифламму.
К ширме из гофрированной пластмассы
прикнопил уведомленье: "В отъезде" -
кукиш докучливым визитерам.
                      Киноэкранно валяя ваньку
                      расставанья, галиматьей шутки
                      я подсластил пилюлю разрыва.
Розу разлуки вручил я турчанке,
из джезвейки выкипело мокко,
а роза упала на лапу Азора.
                      "Не бросай меня", - турчанка молила,
                      как пить дать, плача, - "о, почему так?",
                      но я сроду плачущим пустякам не внемлю.
Выправил ей выходное пособье
и выхлопотал для нее синекуру
в секс-дансинг-шоу-кордебалете.
                      Сам отвел на пробы для видеоклипа,
                      сам отклонил куафера услуги,
                      сам ее завил, сам ее напудрил.
Откалывала канканный номер,
портупея на голое, краги бурлескны, -
как я гордился своей галатеей.
                      Отгастролировала с помпой
                      по Минеции, Вранции и Вритани,
                      и, говорят, зашибила бабки.
После турне открыла турфирму,
говорят, завела свое темное дело,
и дурачка-атташе окрутила.
Интерлюдия

Первое письмо к стамбульской казначейше
        Я пилюлю разлуки довольно щедро
        подсластил галиматьей шутки:
        за великой страстью следует очищенье
        такое же. А за страстью-малюткой?

        Я узнал, что ты вышла замуж в прошлом
        месяце, и отлегло на сердце.
        Согласись, тяжело вспоминать, что брошен
        кто-то мною и на меня рассержен.

        Не сердись! Перечитай Мэри Шелли -
        из мыльного облачка разлуки
        раздуй франкенштейна и гладь по шерсти,
        пока от него не останется лужа.

        Я завтра в Химерику вылетаю.
        Кли П. Мэйкер зовет в Холливуд, Бердсли.
        Я снял бы, не будь я таким лентяем,
        ролик о лирике наших бедствий.

Первое письмо от стамбульской казначейши
       Прости, что пишу аскетическим стилем...
       Видно от элоквенции ни пфенинга не осталось.
       Мы с тобой квиты: ты спутался с той, субтильной,
       я ж благоверной добряка-атташе стала.

       Зябну на оттоманке в турецкого кабинета
       леднике. Заливаю горячкой микстуры
       внутренний холод. И не спасет от ветра
       гималайской панды поддельная шкура.

       Сафари - подарок твой южной деве -
       не по сезону на севере, в Париже,
       здесь темнеет в пол-третьего, а в девять
       от скуки займешься любовью с ближним.

       Твое имя терпеть в моей жизни титрах -
       нестерпимый массаж для моих нервов.
       Ты, по дисциплине любви мой репетитор,
       научил, что страсть - и зерно, и жернов...

Главка 37
Занесло меня на банкет в Чайный домик,
светотень юпитеров и софитов
ретушировала вечеринку бомонда.
              Корпускулы иллюминации двоились,
              на игральной доске раута расставлен
              сервиз гостей из севрского фарфора.
                          Увидал я стамбульскую казначейшу,
                          в мехах, окруженную камарильей
                          режиссеров, продюсеров и петиметров.
              Западло! - мое светозарное либидо
              без ума от ее китайчатого роброна,
              шитого бисером трехцветным.
В страусиных перьях парчовый капор.
На ее щеке - тафтяная мушка,
в зрачках - серебринки кошенили.
              В монограмму фужера она плеснула
              виски в пандан с апельсиновым соком,
              мармеладну щечку подставила кому-то.
                          Моя открахмаленная пелерина
                          своим шелестом вторила клавиру,
                          хорошо темперированному в прошлом.
              Стерео-арлекинаду анданте
              перекрикивая, предложил ей вернуться
              с прибавкой жалованья и обожанья.
Скривилась и наотрез отказалась,
про себя промурлыкала анаграмму
моей фамилии: "Логикон мой,
              Радость моя! Не гневи провиденье,
              даже без позволения бы вернулась,
              если бы могла... если бы хотела..."
                          Набросила бурметовую крылатку,
                          казачок подвел балаганного абрека,
                          златошвейную коновязь распутав.
              В переднюю луку всеми перстнями,
              в седло взметнулась, рванула трензель,
              и в окно ход конем сделала лихо -
абрек выдержал линию разбега,
взрыхлил паркет манежным галопом,
словно спасательный круг закрутились
              мильоны осколков вокруг его крупа,
              он об эркер картонный ударил копытце -
              и только я видел мою миньону.
Интерлюдия

Второе письмо стамбульской казначейши
          Ты был моей жизнью, жизнь - миновала...
                       чего же...
          Сюжет как сюжет, ни много - ни мало...
                       похоже
          на чтенье "фьяметты" да плачи виолы
                       ди гамбо.
          "Реальность - только понятье". Петр Ауреолий.
                       Ни самбо,
          ни джиу-джитсу прием солдафонский
                       не страшен
          франкенштейну разлуки, громоздкому на фоне
                       вчерашней
          любви. Мельхиоровую усталость
                       на шею
          повешу, засыпав забвения тальком
                       траншею
          разрыва. Ты - зомби! кретин! лоботряс ты!
                       вампир ты!
          ты выпил меня в мыльной опере страсти!
                       и в спирте
          я растворила все гранулы горя...
                       Как даун
          замкнулась в себе, чтобы вынести гордо
                       нокаут
          судьбы. Дай Бог, габариты потери
                       забуду...
          Подумать, не будь я такая тетеря!...
                      не будь я...
Второе письмо стамбульской казначейше
         Невысок рейтинг однообразья,
         оно - пусковое устройство скуки.
         Если взять фальстарт Бог угораздит,
         то реле веселия забуксует.
         В тандем с лошадиной долей таланта
         в землю надо зарыть и львиную дозу
         радости. И, подняв кверху лапки,
         лечь в состоянии коматозном,
         или выйти на сцену всезнайкой-денди,
         хотя знания мне - как слону припарка.
         Как ни крути, моя боль поддельна,
         как и твоя гималайска панда.
         Сколь ни усердствуй, не даст забыться
         развлечений и вечеринок ралли,
         пустота вымахала так быстро,
         словно бодибилдингом занималась,
         накачала бицепсы и ударом
         сзади столкнула в "стоп-кадр" отруба,
         и нажитый с трудом капитал страданья
         вылетел в трубу, лег тяжелым грузом
         в сейфе памяти, замкнутом на замочек
         забыванья. И превратится в хобби -
         изучать истерики азбуку морзе,
         превратив ее зуммер в безумный хохот.
Главка 54
                          В "Баку" от конопатого бармена
                          узнал - у нее мизерабль чахотки,
                          и дни сочтены моветоном смерти.
              Припарковался мой "фолько-гоппель"
              у ампирной клиники на Ржевке,
              где ей приписали режим постельный.
Дождь как барышников + нижинский
пуантировал по серебру капота
и по фасетке стекла ветрового.
              Сердечко крутил ветродуй предвкушенья!
              Тут она! растреклята! растрепогана!
              непытана! немучена! треокаяна!
                          Свет что ли клином на ней сошелся...
                          далась мне эта гиря на шее -
                          моя фобия   -  моя мозоль больная.
              Подняли на ноги историю болезни -
              прочитал, как пунктуальные эскулапы
              упекли ее в цирк реанимаций,
но оказалась живуча кошка,
и выписалась, не пройдя курса,
ускользнув от самой себя в неизвестном...
              С горя приняв безразличья допинг,
              я перепрыгнул приличий планку,
              перешел все внутренние границы,
                          а до внешних просто не дошли руки -
                          так и остался на бобах безбытства,
                          этакий гриб в соломенном сомбреро.
              Масс-медиа муссировало утку
              низкопробную о моих фортелях флирта
              с мальчишками и с прочей гнусью.
В варьете  "На Сенной" стал своим парнем,
напропалую куражился дискжокеем
иль шансонетствовал под фонограмму.
              На мои концерты - шквал аншлага,
              у двери вертушки несли стражу
              камуфляжи двух вышибал в кожанках.
                          Я гипнотизировал бинокли
                          своим сюртуком с брошью гамлетизма,
                          снимал цилиндр - и на коленки,
              поклон четырем сторонам рампы,
              и, жуя микрофон, с мимикой примадонны
              развязно фанам скандировал:  раз  раз
разврат не знал во мне меры,
и заткнет о судьбе моей повесть
даже книгу Иова за пояс.
              Мой мамелюк-телохранитель
              мне вручил мавзолей нарциссов и мальвы,
              и записочки в ореоле пачулей.
                          Брезгливо их распечатал в уборной,
                          спал с лица, увидев каллиграфичны
                          каракули казначейши стамбульской:
              "Зачем компостируешь мозги фанам,
              на себя напраслину возводишь,
              курам на смех развел повидло страданья.
Увы, ты любил в бодиарте страсти
не любимых, а только свою любовь к ним,
оттого и сорвал банк полного краха.
              И в любви не знал ты ни капли стресса,
              и ни на йоту крупного плана..."
              Да уж ладно, усмехнусь, да уж ладно...

Мы столкнулись поздней весной 2007 года, в Венеции. Она приподняла
вуалетку, но скривилась и прошла мимо, нарочно меня не заметив.
Кoгда я вернулся в свою комнатенку у Мoста Пoцелуев и углубился в
трактат Бальдесара Кастильoне "Il Corteggiano" (Придвoрный), я
понял, что сосуды памяти закупорены, и я больше не помню ее, не
помню o ней. Без стука ко мне проскользнула плутовка Марихен,
задула подсвечник и скинула батистовую сорочку.

8 января - 4 июля 1994 гoда   ^


САШЕНЬКА
или
ДНЕВНИК ЭФЕМЕРНОЙ СМЕРТИ

1. Герой, его кузено и ди-джей останавливаются в аустерии. - 2. Герой вспоминает о своей пассии Сванетте. - 3. Письмо Сванетты. - 4. Персонажи обмениваются анекдотами о своей третьей любви. - 5. Герой рассказывает анекдот о Сашеньке. - 6. В аустерию проникают террористы. - 7. Эфемерная смерть персонажей... -

1
В ночном такси - блюз флюоресцентного Зообурга! -
в обнимку с моим кузено и ди-джеем найт-клуба “Бункер”
мы неслись курцгалопом по Венскому проспекту
из казино “Ennui”, где с везения сняли пенку.
Мое кузено - запястья в нефритовых браслетах -
перстеньками глаз a la Бердсли красавцев клеил.
Сколь не метал бисер греха - никого не закадрил...
Не беда, для таких каналий, как мы, везде кабинет заказан.

2
Мы влетели в трубу поземки и домну Коломны -
и канали на полной в аустерию “У Солохи”.
На Английский вырулили проспект у бутика “Сны Домби”
и затормозили у дома с акантами и ротондой.
Пройдя колоннадой форейторов, официантов и грумов
заказали фирменный деликатес “Кости этрусков”,
на десерт - суфле “Печенег”, и печеный лангуст, и Кьянти,
бифш-текст отбивной и экстра-гарнир к яствам.

3
Мы завсегдатаи здесь - меню наизусть знаем...
Провели нас по блату в Колонный зал - латифундию знати.
Поскользнувшись, мое кузено массивным кейсом
чуть не сбил на столике рядом фужеров кегли.
Нас лорнетировали сразу, и от конфуза
мы не замяли - скорей раздули скандала фудзий.
Боливар с широкой тульей уронил я на двух левреток,
от грандамы в манто a la Тьеполо досталось мне на орехи.

4
Успокоив грандаму, подав ей боа из норки,
метрдотель проводил нас в отдельный номер.
Я взгрустнул о своей полусветской пассии Сванетте
и по линии мультитайпа дал ей телефонему:
“Миль пардон, дорогая, толкусь я как черт в ступе,
сегодня я пас - приглашен я на ужин с моей креатурой.
Не унывай - у меня в неизменном фаворе будешь,
не проштрафишься, так получишь cadeu - платок оренбургский”.

5
В дислокациях связей любовных не был я неофитом,
с меркантильным умыслом я манкировал журфиксом
с каламбурной Сванеттой, поскольку - грустно и гнусно -
в отношениях с нею я вел бухгалтерию двойную.
В ней меня привлекала колкость, казуистика и скепсис,
и манерность барочной черепаховой табакерки.
Я боялся ее удержать и боялся ее покинуть...
От казуса этого по-мармеладовски раскиснул.

6
Перечел ее давешнее письмецо, сумасбродное, под копирку,
на бумаге верже она отпускала шпильку за шпилькой:

Письмо Сванетты
Не бойся, я все съем! Я не хныкалка! Не брюзжалка!
Не маркграфиня! Тебя буду ждать по законам жанра.
Знать написана мне на роду к тебе одному валентность,
ты картежник, ты должен знать, что дама кроет валета.
Тебе меня не сломить, - я скорее Эдварда, чем Сольвейг -
в тебе, как на зло, тотемный образ отца спрессован,

7
оттого-то профессор Фройд нашел у меня комплекс Электры,
прописал мне рецепт - идиллию туристического буклета.
Мы устроились в загородном шале на плиссированном взморье,
после сливок в cafe-au-lait я лениво ныряла с мола,
иль в сиесту на русской электропечи я жарила гренки,
пока с дрессированным носорогом ты играл  в серсо и горелки,
бегал в шлепанцах фетровых и фланелевой пижаме
за воздушными ящерами по магнолиевой лужайке.

8
Но, словно камни за пазухой, я копила страданья,
когда в первый раз мы расстались - точно не помню дату.
Я тестировала себя - ты мне больше, чем корм подножный,
проводила ножом по разлуке с тобой как по нотам,
против вакуума расставанья мне служила одна вакцина -
киноварь или ляпис речитатива под цитру,
или вечный рефрен отчаянья на ксилофоне -
как-то в пульмане я отправилась в пансионат на фьорде.

9
Кастелянша Мисюсь меня проводила в коттедж с мезонином,
на веранде соседнего бунгало продувал ты у вело книппель.
В эйфории свиданья я поняла: никуда от тебя не деться,
не сортируя, сдала я в утиль на liberte надежды.
..........................................................................................................
Пойми, привязавшись к Саше, предпочел ты коржик безлюбья,
на льдинку рефлектор страсти навел, на нее пускал слюни.
Ты живешь только головой, получая с нее дивиденды,
головастиком ты свернулся в рефрижераторе отчужденья...”

(На этом обрывается письмо Сванетты)

10
Ди-джей ухмыльнулся: “Пока меняют нам скатерть,
о своей третьей любви анекдот пусть каждый расскажет.
Мне”, - он скрутил пахитоску “Дым”, - ”увы, похвастаться нечем,
в сентябре я встретил свою каргу, в ноябре обвенчался с нею”.
“Моя третья любовь”, - кузено чуть смазал голову гелем -
“тенор Марио из Мариинки, увы, оказался не гэем”.
Фальсификации фабриковать - мой коронный номер,
я смюнхаузил анекдот о своей третьей зазнобе:

11

Анекдот о Сашеньке
Содержала салон на Фурштатской белокурая фройляйн,
Сашенька фон Штайн, сибаритка в ореховой робе,
точь-в-точь статуэтка из саксонского фарфора -
перед ней фанфаронил апрельским котом в ботфортах.
В ее майорате служанок женевская команда
на ножах с камарильей капитанских мамок,
в лакейской они от зари до зари катят бочку
на дуэний и бонн, выписанных из-под Бонна.

12
Ее салон - и гвоздей сезона, и знаменитостей мекка -
считался самым престижным в зообургском предместье.
Не хуже татарина я навязал себя к ней на фриштик,
оставил визитку ее мажордому и через день был принят.
Фон-бароном расселся на бархатном пуфе под горкой
с портативной пудреницей и бонбоньеркою сарагоской.
С концертной развязностью светского льва или зубра
заложил ногу на ногу у камелька, стилизуясь.

13
Я не штопанный синий чулок с аффектацией авантажной,
даже более того - ни на зубок никаких аффектаций.
Два часа я отмалчивался, загадочен, как ребус,
пассакалию паузы выдержать с точностью до - мое кредо.
Прислонясь к шифоньерке из Арля, теребил арлекинный лацкан,
пока прощелыгам и пшютам подавала Сашенька лапку.
Сам герр профессор Фройд на балу был свадебным генералом,
соблюдая менторский тон, брал он гаерским нахрапом.

14
За ломбером критик Марсель Пижон тратил острот резервы
на последний мой фельетон в “Обсценной газете”.
Он недолго глумился над стилем моим, попивая “Фанту” -
я побагровел как вареный рак, потребовал сатисфакций.
Саша меня охладила, пригласив на тур экосеза:
“Оставь, пти-креве Марсель подтрунивает над всеми,
у него moqueries и насмешек неисчерпаемы ресурсы,
хотя человек он не злой - просто светский по сути.

15
Вон валетом пикирует Герман Г., нынче - граф Нулин,
он вступил в мезальянс с престарелой графиней ради ее внучки.
Сплюсовались в нем Гарри Галлер и Гумберт Гумберт,
и Свидригайлов, конечно, - а себя-то в нем с нос гулькин.
Вон знаменитый поэт - добрый малый и милая душка -
бомонд легко обвести вокруг пальца репутацией дутой,
он ломал из себя дурачка ради паблисити лет десять,
и вот незадача - он дурачком стал на самом деле.

16
В “амазонке” себя афиширует Лизонька, бедняжка,
в chronique scandaleuse не раз она имя свое запятнала.
На козетке кокетничает она с коррупционером из крупных,
он из гильдии спонсоров, но еще требует раскрутки.
Вон шерочка и машерочка явились, не запылились,
Дима Эстет - пассивный, а Митечка Сноб - лидер...”
Вволю ссыпала Саша аттической солью сарказма,
сельтерскую с эскимо поднес нам лакей-бойскаут.

17
Пока в болеро крутились, на нее произвел атаку,
как форель, на спиннинг соблазна ее подцепить пытался.
В апогее хорошей игры с приторной миной
вливал с хладнокровьем понтёра в соблазна миксер
две-три порции обаянья и нежности микстуру,
две-три капли “боль-тоник”, чтоб желания ступор
встал, как драже монпансье, колом поперек горл -
и плотину эту снесёт шампанское “Russian Golden”.

18
Крепкий, увы, орешек соблазна мне на зубок попался.
Я откланялся до срока, чтоб не растратить пафос.
В сновиденьях той ночью я рисовал себе магнетической гуашью
как мы с Сашенькой занимаемся философией в будуаре.
Чуть свет заложил на воздушной подушке аэрокарету,
к Саше проник, избежав от привратника репрессий.
На свиданье Свана с Одеттой заложен был томик Пруста,
рядом с ним Саша медитативно раскладывала руны.

19
Всеми фибрами страсти я целовал её локон,
эсминцами губ проводил по ней без радаров и лоций,
................................. до эпидермического спазма,
и анестезией уст я уткнулся в холодный панцирь
кожи, а дальше её, сколь не скребись, не проникнуть,
как не войти, хоть води наждаком, в реликт фотоснимка.
Но локаторы страсти моей что-то недоброе пеленговали,
с улыбкой она отстранилась, промурлыкав чуть виновато:

20
“Понимаешь, всё очень просто и сложно одновременно,
я не свободна в своих пределах - в своих, заметь-ка.
Во мне все веянья извне фильтрует внутренняя таможня,
все они обречены на унизительный ритуал досмотра.
Шлагбаумом путь перекрыт всему, что в дрожь бросает,
можешь меня презирать - я своей рукой подписала
декларацию независимости моей от моих желаний,
и пошлина счастья (прости, каламбур) - за спокойствие плата.

21
В мой уравновешенный мир контрабандой ты не проникнешь,
мой вердикт: окончательное “найн” - и не смей тут при мне хныкать...”
Мне был безупречный её отказ как дезертиру - карцер,
королю - гильотина или больному - канцер.
Да, Сванетта права, грызть мне безлюбья коржик,
калорифер страсти уже не фурычит, впал в коллапс.
Как мегатонны тротила, мне поднимут отчаянья градус
льдинка на левом виске - Сванетта, Саша - на правом.

22
Мне влетел в копеечку сказочный тип “снежная принцесса”,
даже зашкалив на верхней риске, ни Фаренгейт, ни Цельсий,
не отогреют меня - я наложил на желанья вето,
тем самым себе подписав одиночества вексель.
Я знал: панацея от боли - к Сванетте вернуться,
но на транс-иберийском экспрессе утром она ускользнула.
В кэбе гнался за ней трое суток по диснеевскому автобану,
от досады снял я в мотеле Барби, куколку из бара,

23
до денницы ее обрабатывал - как целину фермер,
заведя в супермаркете чехлы от любовных инфекций.
Барби была образцовая табула раса без свойств и качеств,
тут Сванетта в дверь постучалась - и занавес я опускаю...”

(На этом обрывается анекдот о Сашеньке)

Закруглился на полуслове, на пикантном концовку скомкав,
с брезгливою скукой ди-джей предавался меренгам с кофе.
Мое кузено развел руками, казинаком иль крекером хрустнув:
“Никто не знает, как сложится приключения структура”.

24
Вдруг террористов труппа в лакричных чулках вместо масок
балюстраду и залы прошила очередью автоматной.
В пуленепроницаемых смокингах марионеты
сняли и часовых-гайдуков, и телохранителей-кнехтов,
проникли сквозь лаз на крыше, просверлив дрелью шифер,
зондировали - где бы разжиться партией гашиша.
Бригадир тренированных террактеров скомандовал “пли”, и
тапер успел только взять септ-аккорд на стерео-роялино.

25
В полминуты задали всему сабантую огнестрельного перца,
гендиректора АОЗТ “Ленинцест” убрали как пешку,
мафиозных тузов и тенора Марио взяли на мушку,
уложили их в штабеля музейной коллекцией мумий.
Только менеджер Сильвио, обладая сокольничим глазомером,
из рогатки купца Калашникова отстреливался метко,
двух малют сбил дуплетом и на мрамор сибирский рухнул,
в зале Колонном осталось одно бланманже трупов.

26
Заперлись мы на буфер засова, возвели баррикаду
из бутафории столика-бобика и платяного шкафа.
Лакированной силой прикладов и каучуком подметок
проломил баррикаду пикет молодчиков-монстров.
Оказался мое кузено не кремень, а штафирка,
смахнули его перекрестным огнем как пустую фишку.
За ди-джея с дюжиной ран сквозных я б не дал ни полушки,
от смертебоязни прыснула у него молофья из тайного уда.

27
Как всегда не вовремя, мнимая смерть мне протекцию оказала,
и своим патронажем напрочь мне спутала все карты...
В газомет я вставил кассету и разрядил обойму,
сквозь керамику дымохода пытался прорваться с боем.
По медиа-рации вызвали трубочистильщика на подмогу,
он прицелился из швабринга - я раскинулся на подмостках
возле суфлерской будки...

4 сентября 1994 - 16 марта 1995 года   ^


МЕРТВЫЕ УШИ
ИЛИ
СМЕРТЬ АНТОНА ПЕТРОВИЧА ЩЕДРИКОВА-САЛТЫНА


ТОМ 1
фрагмент 53
разминая бицепсы на шведской стенке, хирург Алексей Михайлович Зумкин
говорил пациенту Антону Петровичу Щедрикову-Салтыну, растянувшемуся
на шевиотовом мате под варяжскими брусьями и перекладинами, в
больничном боксе, после процедур). Говорил, что после протемнения
светоскоп определяет этиологию его болезни как страх перед
разоблаченьем, - значит, в прошлом Антона Петровича есть червоточина,
оказавшаяся стимулятором его недуга и повлекшая за. Антон Петрович
сперва отнекивался, возражая - “не видно за моим прошлым того, что не
смог бы высветлить юпитер публичности” - но затем поведал вот что
(тайком записанное на бобины зумкинского шпионофона с автоматическим
размикшированием зерен выдумки от плевел достоверности):
В 199... год Великой Вранцузской реконструкции и грандиозного
Римлянского Римейка я отошел от дел, остепенился и поселился в лофте
в Аптекарском переулке. Перед этим я прокутил уйму с бесприданницей
Ларой в галантном гэлльском Пижаре, где в ресторане на Сильфелевой
башне (что неподалеку от Сифилийских полей) из своего заржавленного
трофейного “дарвалдая” ее застрелил скромный сутяга Ластиков. Мой
троедневный траур своим трагическим цинизмом растрогал всех
бульварных фригийских товарок, - до этого они смотрели на меня
недотроллями. Сколько их, не пересчитать, перебывало в моем люксе в
отеле “Херника” на плац Тру-ля-ля в то троедневное разговение горя...
После утраты Лары я вернулся в свой город и мой дон-жуанский список
пополнили всего четыре метрески (как они меня волхвовали) - Мария,
Магда, Лина и Марфа, если не считать случайного и не к чему хорошему
адюльтера в Каннах с Галей Лейской, телеграфистской, дочкой, внучкой,
правнучкой династии телеграфистов, в оной еще Империи обслуживавших
губернский Темноаллейск (там правнучку князей Мещерских застрелил в
191.. году на белопольском перроне конопатый офицер-белоручка, в
чирьях и с заячьей губой, и потом плакал, уткнувшись в чью-то пазуху,
что она больше не хотела, а конвоир - дородный Жан д’Арм Жене -
удивлялся, как она вообще с ним могла, чудачка, с таким сопляком).
Служба внутренней секретности перехватила телеградус, посланный Галей
своей конфидентке Иде Деевой с аудиовизуальными выжимками их нашего
романа. За преступную связь с бывшей компатриоткой я был сразу
препровожден в Ключеградский каземат (отбывавшие там кожевенник Гессе
и суконщик Манн по своему лопотали эту цитадель “Шлюссельбургом”),
где дожидался.
Сокамерником моим пребывал беллетрист Белошвейкин, родом из
поповичей, разночинец. Своими пасквилями и наветами он подбрасывал
дрова в топку национальной смуты, и после того, как цензурой было
зарублено семь номеров издаваемого им журнала “Соременник” (о пользе
и вреде телесных наказаний), его постановили упечь до лучших.
В медальоне, что носил он на волосатой, наверно, груди, точно не
помню, был выгравирован портрет Катерины Измайловны, вокзальной
вокализки из вагон-ресторанного джаз-банда, подобранной им в метель
на финно-морском полустанке Лесколово, тут же обвенчанной с ним и тут
же потерянной в пурге с каким-то попутчиком из пуритан (позже, прожив
с эти попутчиком лет десять, она отравила его лже-лисичками с
тыквенной подливой, после чего пополнила девятый концентрационный
круг Имперского каторжного одубения, а имя ее изрядно муссировалось в
суфражистской прессе с протестами против).
Белошвейкин был неугомонен и непокладист: между чаянскими чаепитиями
и “фламинголом” (подвижная тюремная забава, сводящаяся к инсценировке
охоты на “фламинго”: один с трезубцем и сетью, другой - с павлиньими
перьями в набедреннике) он на вощенной бумаге строчил opus magnum
“Косарь нашел нам Каин”, где доказывал, что Каин - это ключ (в смысле
источник, ручей) национального бессмертия, а также ключ (отмычка) к
Боб-Ку (так в поморских камланиях называется Рад, предстоящий нам
после смерти). Опус его казался мне неудачной пародией на
полиотеический памфлет “Жить не во ржи” Жана Волжана (псевдоним
вермонтского аутсайдера Сана Солжана). Также белошвейкинская лабуда
смахивала на трактат “Не могу мычать” Лео Фэта (псевдоним
третьестепенного русского футболиста из графов Толстых,
подвизавшегося в публицистике). Отбитый на тивитайпе в “годину глада
на Поволжье”, как претенциозно маркировалась эта пора в Большой
Энциклопедии Фальсификаций, трактат Лео Фэта повествовал от лица
рогатого и безрого скота о тяготах “мренья” (диалектное индоиранское
словцо для обозначения состояния последнего тренья и пренья с
жизнью). Единственным дельным пунктом мне представлялась вымученная
этим самым скотом ремарка, что пора вернуть богу билет или номерок на
скотобойню. Трактат вызвал нешуточный резонанс миллионов на двадцать
секунд, но затем был оттеснен из горячих строк топ-десяток
бестселлерами Артемия Сладкого, - и забылся. Все равно скот мрел, а
Лео Фэт зарабатывал гонорары и гонореи.
Следя за усердством Белошвейкина в литературной таске, я также решил
поупражняться в изящной ловле слов “мышью” на дисплее персонального
“Райтера”. Дотоле далекий от романических затей и программирования
событийности, я сразу так поднаторел в этом, что через две недели
отпринтировал весьма фривольный двухтомник “Волна и мыс”. Пикантную
штучку для тугомордых девиц и тучных вдовцов. На протяжении первого
тома скромный студент Жан третируется двенадцатилетними либертинками
Жюльеттой и Жюстиной в каком-то силезском хостеле. Во втором томе на
лигурийской вилле два пожилых либертина Жюль Вер Харн и Сен-Жюст
третируют хазарскую курсистку Веру Павловну, сняв с нее только
леопардовый жакет и даже не расшнуровав на ней прюнелевых мокасин.
Финально в Семнадцатиколонном Зале Суда в Нью-Руане патологические
либертины и либертинки (их четверо на скамье подсудимых) присуждены к
пожизненным рудникам в Яицком Уранске. А тройка славных перовских
ребят в нагольных тулупчиках на передвижнических “амстердамках”
(узенькие терракотовые саночки) транспортируют трупы Веры Павловны и
влюбленного в нее студента по майолике льда лилового озера где-то в
Ильменском Сиаме, в глубине сцены. Когда писал эпилог, даже
прослезился: лед озера проломился, санки скользнули под его скорлупу,
и в атмосфере смерти стало жидко и жутко, как в жизни.
Регулярно наезжал ко мне на нормированные свидания поэт Николай
Павлович Неуродов, изрядно ударявший по русским женщинам и оттого
теперь прячущий в креповый парусинник свой красный проваленный нос. Я
передал ему в табакерке микрофильмированный экземпляр своего труда с
наказом опубликовать без купюр и перемарывания капилляркой цензора.
Тот согласился, а через неделю эфонировал мне, что когда он уселся в
аэросани, застегнул на них полость медвежью и отсчитал ключнику
кофейные (багряные гривны с мокрыми от крови бородками небожителей),
то табакерка с рукописью моей выскользнула из-под полости, и заметил
это он только в пике полета (аэросани набрали высоту, взвились в
хлорированное небо, подобрали шоссийные полозья и легли на курс к
департаменту). Я было матюгнулся, но он уверил меня, что тотчас дал
в “Содомических новостях” текстуру о пропаже, и на следующий же ему
принес утраченное низкорослый скорняк, даже отказавшийся от солидного
вознаграждения “сольвейгами” из-за (как он выразился) “возвышенного
журавлиного ступания прозаических периодов” (подозреваю, этот период
выдумал сам Неуродов, чтобы не отслюнявить скорняку причитающийся ему
куш, о коем тот, неграмотный, и не догадывался).
Я принялся ждать публикации моего скромного, а Белошвейкина тем
временем перевели в замок Альбидон, что у Восьмиреченска, в Камчатии,
где он и скончался по прошествии двух недель: по официальной версии -
от обострения темзийской лихорадки, а по неофициальной...но их было
много, и молчали о них в тряпочку, а кто пытался что-то дознаться, те
уже после молчали в тампоны с хлороформом в мерклевских пыточных
подземельях.
Как-то в осеннее предполудние ко мне ввалился в ондатровой шубе
старший каптенармус Виссарион Иосифович Чернявский из Центрального
Экзерцир-хауза русской литературы им. Артемия Сладкого (псевдоним
Мафусаила Ферзева, вольноотпущенника с Капри), а за ним семенил сам
Неуродов в холщовой “достоевке” (униформа государственных
распутников). Чернявский утер батистовым платком свою одутловатую
физию, всю в созвездиях экзем, и торжественно потрепал меня по плечу,
- оказалось, мое детище опубликовано, собрало восторженную прессу;
права на эту и последующие мои эскапады куплены с потрохами и
операция принесла мне одновременно девять миллионов тосканских
золотых лир, а также не пересчитать сколько тысяч серебряных
мантуанских арф ренты, пожизненно. А я, раскрыв шагреневый переплет,
с каким-то изуверским холодом чуть ниже пояса и с конвульсиями в
суставах, удостоверился, что под моей фамилией и под моим названием
издана тягомотная белиберда Белошвейкина, его гноящийся гражданским
пафосом “Косарь...” вместо моей обкатанной лазурным юмором
“Волны...”. То ли уже догадавшийся о своем ближайшем Белошвейкин
подменил в табакерке мою рукопись своею во время моих
профилактических рандеву с тюремной окулисткой Акулиной, - пока она
склонялась над алфавитом таблицы с вибратором указки, я успевал
приподнять полы ее медхалата, и в результате был признаваем то
непоправимо близоруким, то неприлично дальнозорким в тот момент,
когда позвякивая болванками и бодянками в окулисью вваливался
комендант каземата Родион Старообрядцев, в общем-то недурной самодур,
обожавший самолично отрубать головы престарелым преступницам
(вороватым процентщицам и старожилкам долговых ям) в специально
оборудованных кельях с плахами, замаскированными под бильярдные
столы: помню, заключенных частенько загоняли в эти кельи, выстраивали
гусеницеподобными шеренгами, и их порядком мутило, когда после
взмаха топора из китового уса седовласая голова катилась с мерным
дроботом в жестяную лузу, оставляя по себе на зеленом сукне красные
зигзаги.
Или белошвейкинскую рукопись подкинул один из его сподвижников -
важная шашка в терартистическом отделе МПП (Монополии на Подпольность
и Полулегальность), осознавая, что каламбурная фамилия Белошвейкин у
цензуры встанет костью в горле, а моя, не менее каламбурная, еще
туда-сюда, проканает. Что гадать? - до сих пор это не прояснилось и
не прояснится, надеюсь, никогда. Сразу после визита Неуродова и
Чернявского я зарылся в свою соломенную тахту и от обиды ревел
тромбонно (так трубит упряжной трудяга, помесь орловского рысака и
тамбовского тяжеловоза, учуяв дымок спаленной жнивы или горящего
гумна, и вдруг корпускулами своего конского предсознания поняв, что
этот рейд во главе кособокой телеги для него последний, и мясницкий
нож ему неизбежен, как неизбежны были много инкарнаций тому назад
почетное место в римском сенате, и предоставленная сапожком калигулы
прерогатива лягнуть того похотливого сенатора, с таким вожделением
пялящегося на его жеребячьи достоинства; а после, по наивном кивку
его ухоженной гривы этого сенатора так затрапезно задушили железной
тесьмою два ливийских гладиолуха).
С годами, уже произведенный в маститые профессора черно-русской
литературы и сделавшись весьма почитаемым плутовски романистом, я
неизменно мандражировал, разворачивая очередную критическую
борзопись, ожидая очевидеть там подписанный каким-нибудь журнальным
живоглотом безоговорочный компромат о моем мошенничестве и подвохе.
Эта боязнь стоила мне грыжи, постоянного свербения в гузне и изъянов
в осанки, похоже, она-то и причинила мне мою последнюю maladie.
- Je comprenes vous, - озадаченно отозвался Зумкин. Вам не
позавидовать. Страданий физических я облегчить Вам не смогу, но
совесть канализировать надо. Вот мой рецепт: пойдите на площадь
Свиную, вскарабкайтесь на лесенке приставной на кооперативный ларек -
и в динамик - четырем сторонам рампы: “Не я автор “Волны и мыса”! Не
я! Не я...” Покайтесь - и полегчает.
ТОМ 2
фрагмент 71
1
Пальпируя пациента в боксе для безнадежных,
хирург А. М. Зумкин клял разболевшиеся десны.
На нем - с кокардой минздрава парчовая скуфейка,
букли под нею уложены электрощипцами и феном.

2
Цинковый пол подметая китайского халата
полами, на венской полке нашаривал он пластырь,
турецкой марли очесы, латук и футляр для ланцета,
а также канистру с пиявками для профилактик абсцесса.

3
Он хлорировал пробирку с мириадами микробов,
и с видеомедкарты снял компьютерную блокировку.
Провода авторучки он подключил к дистиллятора клеммам
и сделал стерильную выписку из истории болезни.

4
“Раздевайтесь”, - он фыркнул и повернулся, сконфузясь, тылом
к больному - Антону Петровичу Щедрикову-Салтыну.
Тот повиновался - и отразились дефекты торса
в елизаветинском трюмо амбулаторном.

5
“Экий вы, братец, дистрофик”, - А.М. Зумкин голосом скряги
процедил свой вердикт пациенту на ухо три раза кряду:
“Соболезную (каламбурист) у вас, батенька, рак ушка
с метастазами в темя (далее в диагнозе лакуна)

6
и с обострением мнемонии, - вы не операбельны вовсе,
тут бессильны резекция, и радиация, и пятигорские воды.
Принимайте до синевы лунные ванны на лунопеке
или в лунарии на Соляном. И пусть похлопочет

7
медкузина Анисья о массаже в термах стационара
или в палестрах сауны возле заставы Нарвской,
где в нумерах мединеттки, и...”, - с мимикой гиcтриона
А.М. Зумкин выдул на гребне “Requiem” Берлиоза.

8
По логарифмам линейки он выбрил болезни зону
близ ушей Антона Петровича, обработал ее креозотом,
дезодорировал амброй, украсил венком флер-д-оранжа -
и фасону Антона Петровича позавидовал бы магараджа.

9
......................................................................................................
......................................................................................................
......................................................................................................
......................................................................................................

10
Возропталось Антону Петровичу: “Протемните меня подробней,
ведь хирург Моисей Кадавр мне диагностировал ганг-рону”.
“Нет”, - А.М. Зумкин отрезал, - “Сомнения нет и тени”.
И в подтвержденье его правоты запикал истины детектор.

фрагмент 109
1
После приема Антон Петрович столовался в галактире,
уплетал трирентские тарталетки и тостеры по латински,
в бастурман калабрийский добавив фьезоланские профитроли,
заказал он по рации “эсквайтор” - пневматические дроги.

2
За баранкой “эсквайтора” макаронический веттурино
“orbit” жевал и посверкивал печаткою с лазуритом.
По Кремлевскому тракту перемахнули реку Бассейнку,
Антон Петрович задумался о... в позе любителя абсента.

3
По радио панику раздувал “последних событий” поршень -
вчера в спецколонии “Нолики”, в декоративную полночь
киллеры прирожденные, депутаты преступного клира,
Эраст и Лиза Бонклайдовы вырвались из равелина.

4
В арсенале у рецидивистов кремовые эклерметы -
и уже Родион Старообрядцев, комендант каземата, в морге.
“O tempora! O mores!”, - чуть не поперхнувшись чипсом
Антон Петрович из несессера извлек хризолитовый чирик

5
и расплатился, когда “эсквайтор” свернул на площадь Свиную,
там казачки пороли кнутами из кожи нутрий
молодую рекрутку в дезабилье - иль нет - волонтерку.
Трибунал присудил ей пятьсот плетей за раздачу листовок

6
с призывами бойкотировать фаллоцентристские блоки
и для Лиги Стерилизации в парламенте выбить лобби.
Оказалась она Восьмого Интернационала агенткой,
диверсанткой со стажем под маской казарменной гейши.

7
Всеимперская секта скопцов снабдила ее спецзаданьем -
возмутить батальоны солдаток и массированным ударом
занять Мавзолей, Телеграф и Летний дворец Тирана,
перебить все амфоры и кратеры в покоях парадных,

8
тиару и кнастер его сжечь, разорвать фартук... -
но контрразведка взломала конспиративного файла
пароль - заговорщикам не потрафило - операция провалилась,
и аресты пошли санкционированным ливнем.

9
На площади, где щеголяют дамы гранжем и антимодой,
муляжами пластиковых дубинок ощетинились держиморды.
Экзекутор в шляпке a la  charlotte с видеотелефоном
руководил наказаньем телесным не для проформы.

10
В гороховых пуховиках вышколенные шпики
в кухмистерской пропускали уральскую водку с пихтой,
ватерпасы цейсов с ажиотации публики не спуская,
следя, чтобы не заварили огнестрельную кашу.

11
Экзекутор скинул бекешу и в одной бронерубахе
над толпой десницу простер, словно играя в бабки,
в мегафон толкая телегу о наказаний пользе, -
его назидательная речь лилась как из брандспойта.

12
Не давали казачки не спуску жертве, ни сбою,
ветер крахмалил ее конфексьона ситцевые оборки.
Антон Петрович от изумленья зубами издал морзянку,
в экзекуторе невозмутимом узнав своего зятя.

13
Бросив роликовые ходули, он к ребрику плахи пробрался,
хромой бочар отделал его петровским загибом брани.
“Ты убивец!”, - возрек он зятю по гамбургскому счету,
тот отшвырнул шприц-рутен, велел выкатить бочонки

14
амонтильядо и асти, из них оперные мужички
выбили пластик затычек, отплясывая жигу.
Благодарствуя за дармовщинку, статисты в бурках и армячишках
во весь голос воспели глорию экзекутору и отчизне.

15
Антон Петрович решил: “Домой возвращенья не будет.
Пусть мой уход расценят как маниакальность бунта.
В африке духа, в аравии уха укроюсь от этих бестий,
отныне отсчитывает брегет хронометраж бегства”.

16
Играя в cache-cache со смертью, занавешусь ее тюлем,
стану дервишем или газелью на персидской миниатюре,
стану сидельничать в чайханах, кашеварничать и скорняжить,
коноплей вневременья ширяясь, тасовать лотерею понятий.

17
Вклад в “Наркобанке” сниму - и adieu! Поминай как звали...
Первой ласточкой нагряну в поместье Державиных, в Званку...”
Он сразу “эсквайтор” поймал на углу Бобовой и Огородной,
“Наркобанка” адрес продиктовал, блеснув алмазной коронкой.

18
.............................................................
.............................................................
.............................................................
.............................................................

фрагмент 116
1
Суетились у марокканского портика “Наркобанка”
клиенты в миткалевых робах и рединготах бальных.
Начеку секьюрити в кожанках выделки кордованской.
У магнитных дверей массивный “броне-альгамбр” припарковался.

2
Пломбированный люк отворился - и эклерметов цилиндры
навели на сумятицу маклеров сами Эраст и Лиза.
Не робкого десятка сутяжные, стряпчие и клерки
извлекли арбалеты из-под креп-жаккардовых жилеток.

3
Эраст в элегантных лохмотьях от лионской мануфактуры,
дабы викторию подстраховать, в эклермете поправил втулку,
в планшете проверил угол пристрелки и пули маршрутизатор -
и семерых махом одним отправил на дальний запад...

4
Папа мафии караимской Пасечник Рудый поник, и
его вафельный вицмундир окрасился соком брусничным.
Майор Ковалефф клюнул носом смерть и упал на Багрова-внука
одного из тех ноябристов ссыльных, кто из Бессарабии вернулся.

5
Карманник Онегин было полез в портмоне пекаря Пирогова,
но оба с простреленными кумполами убрались с доски игорной.
Риэлтер Башмачкин лежал в шинели и несуразных плейботах
рядом с коллегой Печориным в расписной черкесской ковбойке.

6
Подоспели копы в трико на трапециевидных каталках,
дали очередь круговую в пандан вертолетной атаке.
Затем эстафета баталии перешла к полевым мортирам,
они бисквитными бомбами парадный подъезд молотили.

7
Антон Петрович с лоджии банка взирал на сраженья комикс,
над цирковой пантомимой спецназа смеялся до колик.
Жонглировали гранатами лейтенанты Арбенин и Ленский,
и снайперы Белкин и Мышкин мазали вправо и влево.

8
Клоунесса Элиза приникла к бинокулярному телеприцелу -
в патрульных марионеток попала прямо по центру.
Меренги мин и зефиры патронов проносились подобно циклону,
В Антона Петровича пуля вошла, описав циклоид.

9
От интоксикации болью открылся памяти клапан,
в его мозгу диапроектор прокручивал прошлого слайды:
лопатки турбины, залежь селитры, атлантический лайнер,
каверны лимана, молоки трески, воспаленные гланды...

10
Кондотьер МВД Безухов на Эраста свой “майринк” направил,
щелкнул затвор с логогрифом оружейников пражских.
Эраст принял ампулу вита-воды и бессмертия таблетку -
но накрыло его разрывным глазированным рулетом.

11
Инфант от генералии Гарин в маскарадном бурнусе шейха
литоболоид установил, хладнокровно нажал на гашетку -
и бедную Лизу изрешетила лазерная литота -
атомный спазм в эпицентре кораллового атолла.

12
Антон Петрович раскинулся в холле возле офисного аналоя,
запаковали его в брезент, присыпанный тальком и хлоркой.
Из эдемсанбата прибывший консилиум фельдшеров-алеутов
камлал, бинтуя его холодные, некрасивые уши.

13
От себя добавим: “Печальный им выпал жребий.
Хмель эфемерной смерти не слаще чем жизни редька.
Ну и хрен с deja-vu. Не сделаешь из моего рассказа
ни поученье детям, ни на каблук накатку”.


16 октября 1995 - 4 марта 1996 года    ^


ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ


Все персонажи этой повести, а также место действия и сам автор, по всей видимости, вымышлены.


1
Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.
Резидент республики пополанской, -
паяц Ваш покорный -
в свой город
вернулся.
Иллюминирована, как прежде,
Адриатики патологическая зелень.
У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,

2
от организации мне передал симпатическую шифровку.
Я прочитал в профанации молчанья,
что меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку,
в задании я проявил героинизм немалый,
и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.

3
Крупнокалиберный "дант" я спрятал под фрак от анджелико,
надел пуленепроницаемую бауту, -
мимо мраморных драпировок
палаццо
прокрался
к цементной прохладе
лагуны, где в позах капитулянтов
компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.

4
Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры
снимали соборов карминовые кораллы -
«все в оливковом креме
времени», -
как говорила
моя Цинтия Кавальканти
мне, стареющему эротоману со стажем
отчаяния мизантропии скуки горечи мизогении.

5
В дымовой парче павильонных съемок просквозил сумасшедший
трамвайчик (по-местному «вапоретто»)
по канала полиэтилену.
Я уединился
в техно-клуба
продымленную крипту,
и в чесунчовом трико официант-путти
подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.

6
Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор
на тинейджера-американку, с лиловой
пентаграммой ссадины
на коленке,
под бахромою
от джинсовых шортиков;
кабалистика ее имбирной улыбки -
alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.

7
Под колоннадой столика каучуковые подошвы
ее кроссовок подметали руины
окурков и шприцев.
Я подумал -
предметы,
сосланные в мусоропровод
времени, - полуфабрикаты искусства,
суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке

8
реальности, монохромной, хоть колесами закинься
и развалившись в пластмассе кресла
взирай себе на пейзажи
олеографий
a la Каналетто,
как в дюралевый гидроомнибус
грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,
и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.

9
Стал я пролистывать фолиант - сувенир с блошиного рынка,
на фронтисписе значилось - сочиненье
Казанова Джиакомо,
без логотипа
и трейд-марки,
на облатке обложки
заглавье «Зоокамерон» оттенялось
тесненной золотом виньеткой и фастфудовским жироподтеком.

10
Прочитал я фривольную галиматью, как прелестные венецианки,
в день Corpus Domini разыграли
farsas sacramentalis,
кухонной
утварью
и чем попало вооружились,
перебили всех обладателей мужской стати,
помиловав только пару онагров для сарабанд непристойных.

11
Мне взгрустнулось - «все эти казановы, мазохи, де сады,
людьми весьма недалекими были,
но вызывают невольно
уваженье
и жалость
их попытки разнообразить
скучнейшую гиль, называемую любовью»,
и вот lapsus memorie - я машинально к Цинтии адресовался:


Амальграмма к Цинтии Кавальканти
        У лагуны свело лиловые скулы,
        ее мрамор продула трамонтана,
        в техно-клубе я из бутылки текилы
        выпустил джина

        сожалений о нашей с тобой амуреске.
        Сдал в утилиты твой photoshop'овский образ
        в джинсах и мятой ти-шортке турецкой.
        Татуировка кобры

        серпантином синила твои ключицы.
        Походил на кастет мельхиоровый перстень
        на твоем безымянном. Сама, изловчившись,
        себе сделала пирсинг

        левой груди - в нее вдела серьги
        из григорианского коралла,
        (ухитрившись не заработать сепсис),
        и меня укоряла

        за дефицит разнообразья.
        Говорила с изюминкой сарказма:
        «только безумец споткнется два раза
        об один камень».

        На лидо, в таверне для опиуманов
        ты курила, обмахиваясь флюмою,
        в карличьем капоре a la кранах,
        и с жеманством лемура

        ты стреляла глазами ледяного калибра
        по влюбленному до смеху карабинеру.
        Иногда твоим почасовым калифом
        был каждый первый.

        Новизны экстремум, в культ возведенный
        обернулся арлекинадой стресса,
        и старания дать в наше прошлое деру
        провалились с треском.

        Я в приключенье прошлом окуклен,
        ведь в нем - анастетик грусти бодрящей,
        в пику пилюле увесистой скуки
        в приключении настоящем.

        Тебе ж прописал разлуки асклепий
        транквилизатор от спазмов обиды.
        Разве похож я на тюбик с клеем
        для жизней разбитых?

        Нашей связи разорван бронзовый вексель,
        в номинале имеем одну неликвидность...
        Я вопрос о тебе снял с отчаянья повестки.
        Вот мы и квиты.

12
Подсел ко мне амикошон Микки Анджело, голиафоподобный
бастард калабрийского мафиози
и экстремистки сербской.
Был он при деле -
контейнеры
с оранжереями вооружений
поставлял из Костляндии точек горячих
в провинциальные волости Интерзоны и в страны Седьмого мира.

13
«Как задание?», - справился он. «Ничего, успешно спроворил.
А ты, говорят, в компаньи костляндской
отмыл кругленькую
сумму?».
«Почти что,
но, прорываясь к аулу,
напоролся пикой на делибаша,
и баскаки содрали солидную пеню для фонда Хаджи-Лукума».

14
Заказал я текилу, а Микки - пьемонтской выгонки risotto,
из-под полы нам выудил кельнер
с барбитуратами табакерку.
Пропустили,
да и еще,
я съязвил о наболевшем -
память о Цинтии мне, что фурункул,
даже морфий и пр. не потворствует мнемотехнике забыванья.

15
Автотренинга ради прибегнул к фармацевтике либертинажа,
предпочел всему пикантную форму
моральной аскезы -
аферистику
разврата
с его геральдикой нудной,
с перламутровым гнойником лупанара,
где путтаны и трансвеститы равно пахнут коитуса касторкой...»

16
Микки оправил фазанью жилетку и шиньон опрятного куртизана
с лакированным чубчиком и синильной
крахмальной завивкой.
«Apropos», -
отхаркнул
и выпулил новость -
как шарик от бильбоке о темя -
«видал я Цинтию твою на горнолыжном престижном курорте

17
в пропилеях альпийских глициний с очередным прозелитом -
Силенцио - чемпионом по горному поло,
он фаворит имбицильный
финансового
воротилы,
и маэстро подхалимажа, -
питает Цинтия к нему интерес шкурный,
и цацкается с ним с показной одержимостью нимфоманки.

18
Сам для себя реши - человек ты сотовый или мобильный,
произведи фрагментацию диска
памяти, перегруженной
мусорным
файлом
маниакального влеченья
к ничем, увы, не примечательному телу
Цинтии, тобой сослепу принятому за пандемониум порока.

19
За откровенность прости, но Цинтия - лишь инженю, пустышка,
устрой остракизм ей с орбиты
отыгранного приключенья.
Да, тебе от
нее амальграмма...»
И свое принялся гундосить:
«нефтяные фунты фекалью пахнут...»,
но я уже разархивировал письмо некогда до омерзения любимой.


Амальграмма от Цинтии Кавальканти
        Прошлый мой, ничего не произошло,
        просто я чуть другая, чао,
        никакой психопомп не спроворит нам
        в приключенье минувшее чартер.

        Вспомни слепок влюбленных, вмурованных в лаву
        в атриуме помпейском,
        амуреске нашей вполне подошел бы
        такой саркофаг помпезный.

        Виллу в окрестностях Помпей нам сдавала
        вдова Северина кардиолог Ванда,
        провели там дегтярно-медовый месяц -
        совместного прошлого болванку

        распиливает по живому (что за мразматичная идиома!)
        зубастой разлуки лобзик,
        вспомни, как на решетке кухонного комбайна
        подугливался лобстер,

        пока мы развлекались на оргалитовой
        «бовари» полутороспальной,
        на этом аккумуляторе удовольствий
        я узнала желанья спазмы.

        С манерами мраморной дельфинетты
        школы кановы или родена,
        проглотив гармональную пилюлю,
        приапично устраивала родео

        верхом на големе твоем, так, что
        в термометре столбик ртути
        подскакивал круче воздушной гимнастки
        на цирковом батуте.

        Ты клонировал в робокоптильне многостаночного
        горничного мутанта,
        по утрам он из лазерного тамтама
        извлекал ультразвука тантры,

        заменяя будильник, и филе ацефала,
        запеченное в яблоках и авокадо,
        подавал с пылу-жару аэрогриля
        на серебряном противне из Локарно.

        Ты был чертовски фотогеничен в блейзере
        из кожи гарпии или снарка,
        в наследство от прадеда гарибальдийца
        его получил твой отец-анархо-

        гошист, а затем террористов шиитских
        харизматический лидер, -
        он погиб, киприотской заставой
        уличенный с тротиловым поличным.

        Так во мне проживала блаженно
        инкубационный период
        бацилла болезнетворной страсти к тебе,
        непрошибаемая аспирином.

        2
        Что так ничего не произошло у нас,
        право, чуть-чуть обидно,
        как писал один русский химерикоман -
        любовная колодка разбилась о быт ли?

        Нашей страсти долго тянулась резина,
        вулканизированная многократно,
        лаву ненависти взаимной все чаще
        эмманировал ее кратер.

        И я холокосту забвенья подвергла
        идиллию наше помпейской виллы,
        где мы тривиальности газом слезоточивым
        и фосгеном скуки травились.

        Мандраж перед метрикой однообразья
        заставил меня разменять приключенья,
        застопорись я в приключенье твоем -
        были б кадры финальные плачевны.

        Захватила с собой только купленный в Байях
        открытый коктельный скафандр,
        и подаренную тобою с фабрики Д. Веласкеса
        кукольную инфанту.

        На фантике от карамели «Кармен» тебе начертала -
        «одиночества не бойся»,
        и в букете нимфей и лакримоз его отослала
        с нарочным снэк-боем.

        Сильнее пейотля меня мутила
        склеротичной разлуки радость -
        средство для дезинфекции нашей любви,
        заземленной меж ладом и адом.

        Я ушла к чемпиону по горному поло,
        внешне - плюшевому пупсу,
        его в рукавицах ежовых держала,
        не давала ни грамма спуску

        Как саперной лопаткой меня оглушило
        брака скукой дисциплинарной,
        от мозоли мужьей опеки скрывалась
        я по средам в отеле «Аполлинарий»,

        там плескалась в джаккузи - в кожаном поясе
        с микрошипами подвязок,
        пока стеком стекловолокняным меня ублажал
        ночной портье долговязый.

        Сам в пушку греха ты мне кинешь упрек
        в нимфомании - пожалуй...
        угольки моей страсти к тебе гидропомпой
        потушит какой пожарник?

        Раздутая муха влеченья к тебе не истребима
        даже средством инсектоцидным,
        сколь не мори ее омерзения дихлофосом
        с проверенной маркой акцизной.

        Нам не светит ярмо обоюдного суицида
        по сценарию фон Клейста
        нас уже не скрепит ни похоти степлер,
        ни жалости клейстер.

        Нас не втиснут в тостер двумя ломтями,
        даже распиленными на дольки,
        в караоке о нас не споет контр-тенор,
        а в опере - примадонна.

        Память о нас по всем швам скрипит,
        как в доке ремонтном крейсер,
        как семейный вопрос в романе вегетерьянца
        русского, кажется, «Лабух Крейцер».

        Если подумать, мы чучела - оба, с нарциссизма
        заплесневелой набивкой, -
        и что так ничего не произошло у нас, право,
        нисколечко не обидно.

20
Микки отвлек меня сплетней - «В прессу пришла видеоанонимка,
на ней оцифрован мой босс-генсенатор Микки
Дьяболо с трансвесталкой
Витторией
Аканте,
компромат переслали
в спецкомиссию понтификата, и папской буллой
Микки разжалован и отстранен от прокураторства Азиопой.

21
Да, тип femme fatale в этом сезоне не пользуется спросом,
в моде - чуть-чуть инвалидное тело,
и отлажен конвейерный
выпуск
резиновых
кукол увечных, -
если ж тянет тебя на классическую амуреску -
здесь donna bella e crudele, и sans mercie - каждая другая.

22
Взгляни на ту недотрогу, пригвожденную к пробковой стойке...
с пейджером в правой...заказывает креветки...
где? фонит рядом с нею
тапер на
электробанджо.
Право, с нею интрижка,
от утраты не худший анестезатор,
эффективней любых релаксантов, витаминов и тестотерона».

23
Я оказался канальей достойной корпоративной этики ловеласов.
Вместе с Микки в ритме рабочем подсели
к меланхолической незнакомке.
Слово за сло-
во зацепились,
ее звали Вита Кривелли,
была в топике с выточкой инфракрасной,
в бриджах из грубого гро-гро, в расшнурованных теннисках на босу.

24
Застолбляя силки соблазна, распускал я перышки остроумья,
на глазок дозировал комплиментарность,
с клепсидрою соизмеряясь.
Мы в чилл-аут
переместились,
там фосфоресцировали на стенках
силиконовые груди a la Пантормо иль Ботичелли,
и в подсвеченных багетах кадры из триполитанского снафф-муви.

25
Я отпускал остроты - штучный товар соблазна ручной работы,
взвешенный по дозиметру удовольствий,
и боковым зреньем
с острасткой
следил за
ее каждым телодвиженьем,
как Ахилл за Патроклом, за Поллуксом Кастор,
как облизывался обрюзгший гимнасиарх на упражнения эфеба.

26
Я обрабатывал Виту: «мы инфицированы скукой, - так удалимся
в спецкабинки для приключений быстрых
в пансионе синьоры Паски,
что у ponto
Rialto,
гидравлический массаж нам
сделают херувимчики сомнительного пола
в одних обтекаемых бикини, из платоновского энкомия Эроту,

27
и продегустировать предложат галлюциногенный хлебец
в хлопчатокартоных пакетиках от поп-корна,
или фирменное мюсли
из белковых
планктонов
с добавкою шпанских мушек...»
Но Вита сделала резкий жест отклоненья -
по губам ее крутился скепсис улыбки стремительней хула-хупа:

28
«Вид у тебя разгильдяя, уволенного из гильдии авантюристов,
кто б тебя отбуксировал на тросе
жалости и пиетета
в комфортную
гавань.
Увы, я не скорая помощь.
Притормози - тебе запрещен доступ
на хайвэй моего приключенья, зарезервированного за...»

29
«За кем?», - я осведомился. «За пикаро долматинским
значилось в его паспорте подложном -
Аркадио де Инсайтов.
Познакомились
с ним случайно,
в пентхаузе пижарском
лидера неоцистской партии Прованса,
я водила шашни с его клевреткой журналисткой Клевской.

30
Аркадио мне приглянулся осанкой гриль-мастерского гарсона,
своей походкой с пластикой рэйвера
или кикбоксера отставного,
тем, как пе-
ресыпал он
в лядунку из ладони
сувенирный песок барханный из-под Хорезма
и смолью кудрей биосовместимых, имплантированных умело.

31
Но покорил он меня демонизмом своим педантичным,
грассируя, словно на бис, процедив мне -
советую вам эту фразу
взять на
вооруженье -
«Я не хочу ничего от вас,
кроме пряной мякоти приключенья...»,
«Я вам не фейхоа», - я отфехтовала, но капитулировала сразу.

32
Аркадио умыкнул меня в свой родовой захолустный кемпинг,
заброшенный в темных стеклодувных аллеях
броссельянских араукарий.
Там я принялась
кулинарить, -
и гастрономия удовольствий
включала соусы из эстригона и лука-порея,
а также сеансы любви, сногсшибательной словно глетчер.

33
Возле анчара с ветвями, перемотанными скотчем,
по утрам в олимпийском пеплуме дутом
я делала шейпинг
или кросс
пробегала
мимо экологически чистых
зарослей конопляника и кроличьей капусты,
куда бабочки-эшафотницы прядают всей бирюзовой массой.

34
Как-то в муслиновом боди я собирала в салат траву амми,
но калорийность ее оценить не успели -
на Аркадио обвалилась
по библинговой
телесвязи
вокабула важного донесенья -
и на термостойком гудроне чертя кильватер,
мы в атомном кэбе марки «гяур» в Джойстикобург помчались.

35
Там Аркадио занял соломенный столик в ночном икорном локале,
облачился в хитиновый панцирь снобизма
на манер бодлеровского фланера,
под гирляндами
лампионов
крутя вентиль кондиционера,
он на двух марионеточных персонажей
указал мне сквозь жалюзей зеркала, - щлюзы дневного света:

36
«Вон тень гуляет по эспланаде, это некто Пьетро фон Шлеминг,
пронырливый суперагент секретный,
завербованный костляндской
контрразведкой.
Чтоб не сгнобили
его в канцеляриях архипелага
он отказал в госказну свое утлое тело,
и в капсуле собственной тени за кордон застлан для шпионажа.

37
Вон крюшон потребляет костляндский оперный классик,
в синтетическом сюртучке сморчковом,
в сатиновых бакенбардах,
пронюханных
нафталином,
ведет он себя как парий
из касты людей малолитражных и лишних, -
но на деле он кадровый диверсант, и не человек - андроид,

38
с усами-антеннами, тертыми фабриолином. Он предназначен
для крупнопакостной хронометрической аферы:
чтоб на излете века
ход обратный
тысячелетий
отсчитывать стали синхронно
электронные таймеры всех полушарий.
Этот всемирный заговор спродюссирован тесным альянсом

39
костляндской охранки и тайного общества иллюминатов,
и ртутно-серные слитки субсидий
в калибровочных канистрах
с люцеферическим
логогрифом
должны нелегально доставить
из костляндии в робы ряженные рынды
и вручить одному из теневых субгероев - классику или Пьетро.

40
Долматинская партия спиритуалов на тебя возлагает -
отсылать в генштаб амальграмные депеши
и сигнализировать экстрасенсорно
о подозрительных
этих субъектах,
постарайся очки втереть им
вазелиновой мазью доверья, симпатии сиропом,
прикинься паинькой-девочкой-вамп в фестончатых панталонах.

41
Учти, что Пьетро фон Шлеминг - грымза бройлерного вида,
а писатель - та еще хитрая ракалья,
не дай им мега-система
центрального
слеженья
о твоей миссии проведать,
перед разнузданностью их фантазий
испанский сапог, бондаж или лапы таксидермиста - малина.

42
Соблюдай конспирации партитуру до мельчайшего пиццикато,
мне ж пора на фронт - увы, кандалы долга, -
инструктировать повстанцев...»
и в трансфинитном
воздуха турникете
истончаясь, мне крикнул:
«увидимся в акватории венецианской,
на фундамента делли инкурабилиа через год в то же время».-

43
Дела своих подозрительных подопечных я отслеживала исправно,
их променады, крупные слабости, five'o clock'и
их гигиенические забавы
например,
совместный
конкубинат с консьержкой
отеля Аполинарий m-me Гамаюновой-Васнецовой,
ее на запад пришвартовало седьмой волной эмиграции уссурийской.

44
Я проследила как Пьетро костляндских титулованных випов
провел под видом труппы экскурсионной
на секретное производство
алхимических
квинтэссенций,
и там самопальный саммит
устроили у печей мартеновских и августных,
и Пьетро вручили целлулоидный кейс с меркурианским златом.

45
В разлуке подвергла я арбитражу шорт-лист приключений.
Внутреннему жюри доверила безоглядно
произвести приключений
отборочный
конкурс,
одно лишь набрало
нужную остросюжетности квоту -
приключенье с Аркадио, и сегодня год стукнул с разлуки...

46
Исчерпает с Аркадио встреча моего одиночества регламент».
Вита смахнула микрофон-ворсинку
с норкового палантина,
в музмашину
бросила лиру,
та сыграла высокочастотно
демо-версию смеси мотета и аллеманды,
«Будьте», - кивнула нам Вита, - «вуайерами моего триумфа».

47
Под парад-алле сигнальных ракет мы добрались до места,
кислотными красками переливалась лагуна,
походя на рекламный постер,
с туристи-
ческого стэнда,
всюду гондолы, понятно,
супертанкеры, барки, почтовые пакетботы,
и панно баптистерий в утреннем блеске люминисцентном,

48
Вдруг завибрировала сирена, и на траулере патрульном
копы-аквалангисты в палевых комбинезонах
с бижутерией электродов
на пленке воды
с подпалинами
промышленных отходов
подцепили острогами и бамбуковыми баграми
чью-то голову отсеченную с багряной смолью кудрей вискозных.

49
«Это Аркадио», - Вита выхватила кодаковский фотороллер,
стала отщелкивать хроматические кадрильи,
поспешно запечатлевая
на светочувстви-
тельную пленку
как на палубу поднимали
облепленную водорослями голову долматинца,
опрыснув ее из флакона-спрея амброй и спиртовым раствором.

50
«Вот», - улыбнулась Вита, - винт свинцовый по шляпку вбит
в мое приключенье - я загодя заказала
в Сицилию плацкарту...».
Не раздумывая
удалилась,
экономя энергию расставанья,
ведь любая разлука - стопроцентное средство
для увеличенья в быту энтропии, а в крови - адреналина.

51
Микки хмыкнул: «А Вита, видать, не осталась в накладе,
обвела нас вокруг лакированных бирюзою
пальцев что надо ножки.
Аркадио
она и убила,
а с нами алиби отмывала.
Эка с ангельской мордочкой куница...».
Но я оборвал его, всем выписав эпилогическую накладную:

52
«Цинтию, бедняжку, по рукам и ногам связал гименея узел,
она обвенчалась в базилике св. Лидвины -
эта подвижница, по легенде,
две чумные
пустулы на теле,
заметив, к небу взмолилась
чтобы св. Троица наградила ее и третьей -
так Силенцио после меня и Гвидо у Цинтии был третьим.

53
А Вита после плеяды странствий поселилась у Ладога-зее,
на нее батрачил один из землемеров,
уволенный за нерадивость
из ближай-
шего замка.
Воспылав к ней безрезультатно,
ее зарубил тупым ятаганом коллекционным,
схоронил у павильона богини фро-фро и к властям добровольно.

54
Но газетные кляузники и пасквилянты распустили иную утку:
мол, она арендовала гоночное каноэ,
вместе с эрцгерцогом д'О,
отвернутым ею
за пунктуальность,
у терминала старого морвокзала
он извлек трофейную плазменную базуку,
и с педантичность сноба уничтожил ее, себя и о них память.

55
Микки же застрелил в Телеме его любовник-креольчик,
а по версии теленовостей - его снял
таможенник-снайпер,
когда он
пробирался
во главе колонны
аэрорикш якобы с помощью гуманитарной,
то есть с тарталетками боеголовок для кондитерии интерзоны.

56
Еще Цинтия, Микки, и Вита, и все-все современные герои
будут мною клонированы неоднократно,
а меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку...
Что, сколь не паясничай, не важно
в перспективе ее, моего и твоего отсутствия вне текста...

17 февраля 1997 - 2 января 1999 года   ^


БЕТОННЫЕ ГОЛУБКИ
ИЛИ
НЕСКОЛЬКО ТОСТОВ ЗА ГЕРНИКУ ГВЕНИЦЕЛЛИ

Тост 1
Я пью кампари за все, в чем винили меня,
за мнемозы в салоне авиалайнера,
за невроз и военные астероиды,
за жокейские слаксы из ткани виниловой,
за мегаполиса смог, выхлопными воланами
стелющийся, и за шляпку тирольскую.

2
Я пью себе за беспорядки постколониальные,
за микроволновую скуку богемную,
и за буржуазный уют с покрытьем тефлоновым.
И за из-под ног уходящую траурным валиком
почву нашей интрижки с тобою, Герника
Гвеницелли, где перегной вперемешку с флоксами.

3
Герника, в звездный наш на окраине кампуса
создали мы наслаждения зону оффшорную,
в стареньком трейлере ведя уединенную,
a la корабельный кок на кособоком камбузе
стряпала ты салат с дыней и корнишонами,
и с голубой солониной из классика орденоносного.

4
Местные асы магистратуры и соискатели
бакалавриата снабжали нас дозою мескалиновой,
марками кислоты или экстази таблетками.
Рядом искрило море катодными электроскатами.
Возле кадок с карликовыми эвкалиптами
вечерами впадали мы в эпилепсию

5
поцелуев с процентом токсичности повышенным.
Я разгадывал губы твои как задачник сфинкса и
доставал твои удаленные миндалины
тренированным языком, образцово вышколенным.
Пью за то, что вызубрил патафизику
флюидов слюны твоей с хмелем ментоловым,

6
c привкусом чупа-чупса, смоквы иль чизбургера,
или кебаба - от дневного меню в зависимости...
Остается подвергнуть психопатализу точному
отчего в нас вонзилась так - зубочисткою
в кариес - разлуки долото незавидное...
Здесь прошелся тайфун
селевый поток
локомотив обесточенный.

7
Здесь прошелся секатор газонокосильщика,
на корню зачищая нашей страсти растительность,
основательней твоего депилятора.
Взяли мы расставания ссуду посильную
на музей нашей связи, где ждет посетителя
тысяча пятая боли колонна с пилястрами

8
боли, каннелюрами боли, акантами
ее же. Если музей будет нерентабелен,
то водородная блямба, пимпа нейтронная
иль гексаген забвенья займут место вакантное
силы, его разрушающей, лишенной ориентации...
Боль так и останется нетронутой.

9
Знаешь, пята ахиллова повседневности
нашей - ее, медленней ниндзя, темп черепаховый,
и хроническая недостаточность фабулы,
мы растормозили ее бессюжетность внешнюю
небезопасной сексуальности перепадами
от пика самоотдачи до взаимной антропофагии.

10
Ты косметикой горя себя штукатурила,
подводила контактные линзы бесслезные,
красила волосы безучастности перекисью,
всех возрастов безупречная натурщица,
шнуруя фуфайку с кислотными блестками,
обзывала себя нарочито "старою перечницей".

11
Пью за то, что мы благодаря мастеру
дел абортных не обзавелись потомками,
и нашего трэш-приключения загогулины
не наше дитя замарает грунтовкой фломастерной.
Alas, мы воздвигли деревню потемкинскую
общего языка любви на вавилонском гумусе.

12
Мышьяком, конфитюром или кураре отравлены
стрелы амура с древком бамбуковым, -
износоустойчивость их гарантирована.
Их попаданье, известно, чревато травмою,
от нее не укрыться и в болеубежище бункере,
и в кладке берлинской стены, и в руинах античности,

13
в ее глиптотеке с гегемонией неподвижности,
и в гудроновых джунглях с мигалками-семафорами,
и в содома ста тысячи днях на бандажа привязи.
От нее не укрыться - и чтобы на ход ноги выжить бы
за тобой хоть на край я пустился бы в марафонский бег,
но нет между мной и тобою дистанции спринтерской.

14
Но, как ни странно, и боль бывает пороговой.
Личины червя, саламандры, пичуги, хариуса,
позволят пройти все уровни боли-матрицы.
Но коды доступа к выходу запаролены,
почему-то крэкнуть не удосужились хакеры
систему суперзащиты нашего романчика.

15
Мы ошибка-эксцесс 2000 в глобальном компьютере.
Мы из-за дефекта растра окарикатурены на плоттере.
Мы среди призеров разлуки лишь парвеню, выскочки...
Мы в студийной записи на автопрогоне сплюснуты
в такую провальную программу пилотную -
ее даже с купюрами в эфир публичности не выпустят.

16
Нас не выпустят в блиц-интервью на подиум.
Мы с тобою, как топ-мотылек с шоу-ментором
не растрезвоним orbi свой опыт болезненный.
А тебе мечталось, что в блокбастере подлинном
(не в малобюджетном) мы взлетим беззаконными кометами
иль бетонными голубками сквозь эратосфер лезвии,

17
в космопарке античности, где дистиллированный вакуум,
мы эроса и антероса проштудируем фарватеры,
в рудниках Эронии обоснуемся на велфэре,
и экспедиция наша с мытарствами и бивуаками
вряд ли будет устелена комфорта сахарной ватой,
и самим себе в назиданье мы анабиозу подвергнемся,

18
или двойней пришельцев-инопланетян из комикса
в криогенной камере мы заморозимся
за звездолета термостойкой обшивкою...
Вспомню все это с иронии коликами,
возьму кальян с анашой доморощенной,
затянусь в позе многоканального шивы - за

19
триллионы нулей, прокручиваемые холдингом,
за серийного мачо, накачанного анаболиками,
за беженцев лагеря с микробами патогенными,
за дыру в геометрии между пери и хордою,
за кормление тамагочи суповыми наборами,
за сварку реальности хоть автогеном бы -

20
но не за тебя, не за тебя, Герника.

6 ноября - 12 декабря 1999 года



Тост
1
Пью компари в афростандартной гостиной
за тебя, Герника Гвеницелли,
за твоего самого самого гостию,
нулевку груди и клоны ресниц твоих.
Ты янтарная мулька, в кулон запаянная,
пью за то, что из фальконета иль бластера
ты выстреливала мне в затылок
или в лобные доли обоймой соблазна.

2
За тебя, Герника Гвеницелли,
за твою алебастровую эпидерму,
аппетитней венского шницеля,
за истерик твоих эпидемии
и за обостренья моей обсессии,
измеряемой скукою - киловаттами,
за то, что мы в тубе страсти всесильной
тыркались подслеповатыми кротами.

3
Ты была только тело, тесто, машина
тестированья и производства желанья
и расточенья его, и кокетства мастерского
глазным яблоком или молочными железами,
или спонтанных обид затяжными кадрилями.
Мы себя растрачивали такими масштабами,
что модернизировать умудрились
любви логическую машину.

4
Повороты ее карусельного диска
приводят, известно, к травмы повторам,
но мы предсказуемой афродизии
разнообразили комбинаторику.
С гонором подопытных кроликов
мы друг рассказывали каждым вечером
о своих экспериментах с Эротом,
вымышленных и достоверных.

5
Разработав ласк арсенал словесный
мы позиционной эротики треннинг
отвергли ради сессии откровенного
о своих желаниях говорения,
ты излагала доктрину публичности -
меня развлекала придумками о пертурбациях
твоей близости с ихтиандром иль велоболистом
на корте для лаун-тенниса или в холле турбазы.

6
Говорила, укладываясь феном,
что борцы сумо или бойцы якудза
в ночных супермечтах твоих в стиле фэнтези
влекут, заарканив, тебя на экскурсию
в эдем извращений, нисходящий террасами
к термитнику самураев из Куросавы, - там
все телесное отдает померанцем,
будто с ног до ног пропитано курасао.

7
В райке фантазии ты прокручивала слайд-шоу:
мой дуэт с чернокожей разносчицей пиццы,
и все как в плейбое - с агавой, ара и артишоками,
и черно-белая пара слипается рапидом, - как
две реляции в канцелярском бюваре, - и
я поглощен ее голенью и лодыжкою
с кожей, смазанной ароматической ваксой,
ванильней фабричного шоколада.

8
Ты нас представляла ходящих по струнке
в садоруссоистском пип-шоу келейном,
ты носила ошейник с шипов гранулами,
и шлейку с рядами заклепок никелевых,
а кляп ты скрутила из отрепья вискозного.
После чтенья "Жюстины" тебе приспичило
бичом, вымоченным в уксусе ежевичном,
по утрам получать удовольствий каприччо.

9
Пью за наш речевой акт бесконтактный, -
заводило тебя моей речи дилдо,
умащенное скабрезностей лубрикантами,
пью за глаз твоих камеры холодильные,
когда ты остывала льдинкой карбидовой,
эйдолоном отыгранного наслаждения, -
и ты форсмажорно копила обиды
на себя саму, запутавшись в такелаже

10
влечений, в снастях и вантах любовного жанра
с репризами даренья, присвоенья, разборок, -
мы были в желаньях безмерно жадными,
оттого антрепризу разлуки и заработали.
Ты раскуривала сиквелу гавайскую,
дикообразничала, моя демоница брычливая,
бетель жуя, за женьжизнь со мной торговалась,
хотя все трын-транс-шерри-бренди-брынза.

11
Мы с тобою прижимистые барыги,
скупердяи, собаки на сцене, скряги,
нас душит прошлого жаба, и брыжи его,
нас держит его же кронштейн кряжистый.
Мы стали на счетчик в книгу амбарную,
наша пеня друг другу достигла максимума,
и пора жгутом наложить эмбарго...
подвести баланс в балагане масок.

12
И шиной пора наложить мораторий
на политику присвоенья, обладанья, даренья,
и произвести сожеланий ротацию,
и обзавестись сожалений рентою...
Когда мне объявила о бойкоте-разрыве ты,
я остолбенел игреком запинания,
и как на шампуре ягня воззрился
на забитое в... новое пенальти.

13
Затем ты наемницей-камикадзе в бригаде червонной
встряла в уличный передел сфер влияния маоистов,
хоть известно, дракон глаз не выклюет ворону,
тебя сдали свои же лазутчикам циньской полиции.
Ты бежала аврально к визажисту подпольному,
он тебе лобную кость лоботаламинировал,
стала ты дистрибьютором флагеллантского порно,
а затем постриглась в монахини-миноритки,

14
невесткою милосердия, подрабатывая веб-дизайном,
макетируя падре, регентов и хористов,
злоупотребляя аскезы передозировками
и героиновыми кубиками евхаристии.
Мне в подарок прислала бандеролью трельяжною
завизированную в епископа диспетчерской
лицензионную компьютерную стрелялку
на двух лазоревых компакт-дисках.

15
Игра, кажется, называлась "Бетонные голубки",
над моим гардеробом покуражился аниматор,
мне пририсовал мундирчик с галунами,
на лопатки вкрутил пропеллер с моторчиком,
начертил панталоны покроя фламандского,
бахромой на них слизни и устриц унции,
и вдобавок сношенные, будто с флюмаркта,
уцененные эскимосские унты.

16
В этой игре из бензобака воспоминания
я заправиться должен горючим ветхим
и по радиальной стерне планеты Эронии
в болевые точки прошлого наведаться
в танкетке, управляемой джойстиком,
и подвергнуть зачистке изжитые тристии,
ведь наша органика - только желтой
сборки игровая приставка.

17
Ваххабитствуя изрешечу я Эронии сопки,
в двигателе меня сгоранья прочищу сопло,
или оземь гряну изотоповым соколом,
иль взлечу в скафандрили из выхухоля иль соболя,
или, махнув рукой, уступлю игры эстафету я
киборгу-сменщику именем абулафия,
и приземлюсь осколком ядра у лафета,
и отзвеню осколком бутылки лафита.

18
Герника, мы Эронии рассекреченные агенты,
выбросим флаг мы цвета неги или индиго,
чао-какао, mein liebhen Герника,
alles kaputt, все до ручки кондиции.
Мне не нужны и сверхзоркие диоптрии -
всюду видны метастазы твоего отсутствия,
я электризован им до последнего диода,
я фетишизировал его до последней сутры.

19
Догадаться, где тебя нет, мне помогут амфита-
мины, скука, коктейль пино-коллада:
ты привидишься мне омаром или студнем амфибии,
или рыбою-серцедером, острей чем нос у пиноккио.
Я тебя съем - будь ты мениском, гусеницей,
трепангом иль трепанированным аспидом,
но во рту останется твой фиторобот синильный,
меньше, чем единица, чем кол, чем пиксель.

20
Пробавляясь глюкозным сиропом и алькозельтцем
в компании забытой тобою муфты из нерпы,
я пью пузырьки той реальности сельтерской,
где тебя нет, не предвиделось, не было,
куда я рвану за тобой, только свистни мне,
но не свист, а скворчанье из прошлого фантарктики,
я кампари заглатываю с галльским виски,
в афростандартной гостиной, в отчаянья целлофане.

4 - 23 января 2000 года



Тост
Я пил кампари в миноре,
наобум делая заппинг,
в компании телеизвера,
извергающего эрзацы
клистирной реальности -
она аннексирована по-хозяйски
Телекратией пиратской.
Отладив автоматику запо-
минанья, я теомагнофонометр
поставил на запись.
Поскребя по осклизлым сусекам,
на затрапезный завтрак
из копченого бока левиафана
я состряпал лозани
и тюрю кефирную по тюркски
развел слезами
василиска с кальмаром -
получилась метиска на зависть.

На десерт раскупорил батарею
фосгенового нарзана,
товар что надо - лауреат на званье "транквилизатор
года", и контролирует
маскарадный рэкет базарный
его нелегальные поставки
из плутократии хазарской.
Теребя для блезира бронерейтузы,
моби-диктор пузатый
с микки-маузером в кобуре,
из мальтийского базальта
брошью, мозги фрезеровал -
как футу-турист сказал бы -
новостной индустрией,
жирующей на политики зигзагах,
фортелях и сальто-мортале.
В думе объединенных Тарзаний
парламентский нагоняй
несвежевыпеченный Тирано-завр
учинял, в рапсовом френче,
с турнепсовой плешью, мерзавец
по СМИ рейтинговым оценкам.
Производя бессрочные займы
экстренных субсидий для путан
артели вокзальной,
он скопил капитал и в виде
госпошлины запатентовал розарий,
где по ваучерам отоваривали
клиенты импортных казачек
из метрополий. Слыл он жигало
в разжигании партизанской
заварухи, желая обезоружить
тандем сиамских экзархов
и синдиката муджаскинхедов.
Повстанцы засели в казармах
и там держали пиарный квадрат
обороны от бомбежек сезама.
Им гарантировали коридор,
но не выполнив обязательств,
искрошили их в сыро-вареный паштет
из рокфора и пармезана
ковровым рулькометаньем
и шрапнелью с костьми сазана.

Дианетикам толстосумам
гарантирован в расфасовке изящной
вместо сыворотки зельц
из приворотной урины цезарки
или лечебного кала гарпии,
феникса или фазана,
и как три капли колы похожи
три парки Долли, казалось
бы, разного клонопомета,
премированные унисекса призами,
об энигме их пола газетный гвалт
не одну полосу занял.

В токарь-шоу зоил театральный
интервьюировал исправно
исполнителя всех партий
в освистанном стерео-залом
моноспектакле "Бестии",
где продырявлен в Европу задник
революции цитрусской с ее белым
квадратным пейзажем.
Маркетинга макраме и консуммеризма
напористое вязанье
анаграммированы в рекламе чего-то там,
заведомо предвзятой,
ее стилистика проплачена
козырными криминальными тузами,
и хотя из кожи вон лез
и подстраховался дизайнер
прострочить эльзевиром
титры поимпозантней,
но его для дидактики устрашенья
прибили к бизани
списанной галеры, подведомственной
папе мафии пизанской.
Детектив-телепат его выманил
из потустороннего Da Sein'а,
и его взмыленное экс-тело
присягнуло органами осязанья,
что и та, и эта реальность -
только отсутствия форзацы,
твоего отсутствия, Герника,
я б скривился в пике абзаца.

На тебя забыванье я экстерном
выдержал экзамен,
но в телеизвере вижу одну тебя,
словно всучила ты взятку
зренью, и тебя миражирует
пустое множество мозаик,
иллюзион твоего изображенья
на паузе замер,
иногда ты то под фатой,
то под морганою исчезаешь,
и я переключаю каналы приемки тебя,
наобум делая заппинг.

6 марта - 14 апреля 2000 года



Тост
Я пил бы кампари за нас, Герника,
не укради клара
кораллы совместного благополучья
у карла со склада
утиля. Я пил кларета релакс
под переборы клавиш,
западавших на гидродиске пилотном,
где полетел кластер.

Я уткнулся в бельмо телеизвера,
в его блеклый стеклярус,
в нем новостей зубастая паста
размазана по склянке
экрана. Неглиже кинескопа
акриловой кровью рекламы
переливалось: нескромный кадмий
крылатых прокладок
светился скоромным аквамарином
в тазобедренном окладе
красотки - на ней в Интернете
я б сделал закладку!
Бейбик-мультяш a la бэйвис
молочными деснами клацал,
требуя памперса панцирь.
Гугнивый слюнтяй осклаблен,
если подгузника демо-версия
вся в лакмусовых кляксах.
ПДУ тасовал телеканалы.
Декартезианский кладезь
минводы обогатит семейного
образцового клана
домашнюю рациональность.
Колдунов кабинетные анклавы
исцелят от венервного напряженья
и страхомонадного сглаза
сеансами иглоукалываний
и тантрических эякуляций,
также излечат от некрофобии
посредством трупоприкладства,
или сиропа с уриной цезарки
и толченной скулой кулана.

А брокерская контора
по благоустройству кладбищ
еще наладить готова
в обход аудиторов клаки
спецпоставки реек, брусьев,
штырей и перекладин,
чтобы сколачивать стеклоплахи
для увеселительных закланий
узников совести и наслаждения,
если те амнистию клянчат.
Если не я, то кто тебе, Герника,
пришлет портфолио доклада,
как я уткнулся в бельмо телеизвера,
в его бель стеклярус,
или замкнулся в белье телеизвера,
где крахмал и стекла резь.

Моя демоница и коммунистка
с дипломной коркою бакалавра,
владела ты стадионной бранью
и площадным боем кулачным,
на гоблинских летучках ты слыла
говоруном из главных,
и на анархо-гремлинов митингах
ораторствовала складно -
оседлав свой конек утопий,
погоняла истории клячу
в земной рай иль в Эронии эдем,
солодковый и секулярный.
Варьете спецслужб за тобой
учинило надзор негласный,
в мюзикле конспирологий
ты маскировалась то в гладко
отутюженный китель с пластиком
шевронов, то в шоколадных
полутонов бандлон цвета глясе,
то в комлотовых складках
кунтуш, и плакалась, что из трикотажа
у тебя ни кола нет.
Дай тебе воли жаровню,
жизнь свою запекла бы
с кардамоном радостного
равнодушья в кляре
приключений, саспенса,
спецэффектов, интриг первоклассных.

Ты зацепила меня прически
всклокоченной укладкой,
залезла ко мне в кровати конвертор,
вымогая кусок ласки,
и в акватории сна натягивала
на хлопчатый носок ласту.
На уничиженье фреймов тебя
не пожалел я порох иконокластик.
Подверг потлачу о тебе
воспоминаний порно-поклажу,
с их спазматичным бельем
произвел стирку и глажку,
и хоть я зазубренные углы
исчезновенья тебя сгладил,
и на рецидив обостренья тебя
наложил пломбы заклятья,
и дырку в рогалике крика,
где тебя нет, я заткнул кляпом,
но твое отсутствие свернулось
в блазированный калачик,
сбирая с меня мзду скулежа,
клаузул, ригоризма, кляуз,
паранойи, и мне - не угомонить
о тебе глумленья регламент.

В сберегательном банке боли
я замороженный вкладчик,
на депоненте скопил недостачу тебя,
вакуума накладку,
одиночества деноминированный
капитал я сколачи-
вал, и сведен к знаменателю минуса
смысл калькуляций,
тобою заверенных и обезналиченных так -
тут осеклась ты...
Так и сверзил меня в кювет
тобой запущенный эскалатор
безрадостности и невроза.
А кулинарных новинок лавка
на планете Эрония поместила
в своем прайс-листе коллаж из
деликатесов эронической кухни
всегда глазированных шоколадом.
И если бы не новинка -
предохранительный клапан -
то жировая масса симурга,
альбатроса или баклана
из поддона фрифрюрницы
все текла и текла бы.

2 февраля - 26 марта 2000 года



Тост
1
Я залпами пью компари
в афростандартной гостиной,
неухоженной, неопрятной,
где апатия мной достигнута
путем игнорированья
непрезентабельного интерьера
с пряжею арахнидов
на антресолях реечных.
Уставясь на стеклообои
бланжевой расцветки,
по привычке сервировал я
журнальный двумя кувертами
забыв, что ты затерялась,
Герника, в интервале
страсти, в ее тайм-ауте, -
так философствуют кувалдами.

2
Все неподвижно: анемичны я сам,
время, шкаф, штанга,
грабштих, пыль и буссоль,
мяч, секретер каштановый,
колонтитулы подвесных потолков
с мелким кеглем
раздавленных насекомых -
словно там наследили кедами.
Все неподвижно -
но у контрразведки будто на ставке
твое отсутствие крадется
со шпионскою перистальтикой,
и на фоне статики
не ремонтированной гарнитуры
твое отсутствие - смерч
без тормозов и ступора.

3
Новостей спагетти мне поставлял
еженедельный дайджест:
в обзоре бюджетной возни
кто-то транш снова одалживал,
Фильтрационные лагеря забиты
повстанцами горной геррильи,
тестируют их френологи
на родство расовое с гориллами,
чтобы федералы их интернировали
под эскортом немирных орков
туда, где после зачистки
им не пригодятся бинты с корпией.
La guerre comme a la guerre,
а в ситуации мира - басмой
с махагони подкрашивать следует
запаршивевших бассетов.

4
ЦУ как улизнуть от папарацци
предлагает экс-порно-дива,
концерн по сборке нейтринного интеллекта
взорван луддитами,
А на планете Эронии наш связной
провалил резидентов явку,
и на перевалбазу сатанинской диаспоры
Чужие нагрянули.
На разворот реклама бюро похорон
"Мопассан и Мопра",
люкс-могилы с душем и плитою
повышенной модности
советовала сексотрудница
приобрести по безналу
придирчивым и состоятельным
претендентам на эвтаназию.

4
Тебя, Герника, распознать в ней
было элементарно,
хотя ты химикалиями изменила
волос пигментацию,
но и хирургической корреляции
подвергнув коробку
черепа, ты все та же дурочка-вамп
до накладной родинки.
Темперамента та ж импульсивность,
в лоб манера таранить,
тот же вязки ручной джемпер
из шерсти джейрановой,
та же уверенность, что не терпят
технологии досуга
суеты - потому так и затянулся
уик-энд твоего отсутствия.

5
Круче отбойного молотка
для нервных узлов и ганглий
твоего отсутствия молох
один для меня притягателен,
и с болью в одном флаконе
взбаламучено любопытство
к обнуленью тебя кругом,
хотя вся ты - экстракт пыточный.
К пульпиту прилипла
безнадежности жев. резинка,
кто наплел, что отчаянья рацион
бывает дозирован?
По канонам цитрусской классики
меланхолии лярвы
всем скопом охотятся на меня
как загонщики и выжлятники.

6
Сифонит в меня твоего отсутствия
аэрозоль-ингалятор
до полной разблокировки
аппарата вестибулярного,
и боли единоборец, помесь
тяжеловеса, бэтмена и москита,
приемами айкидо на паркет
меня опрокидывает,
кладет на лопатки, заставляет
клоунадно метаться
наподобие лацци с шестом
или в цирке престидижитатора.
Я встаю на коленки,
и ксилитовый пузырь крика
вырывается изо рта аргументом
лопнувшего кризиса.

7
Из аминокислот боли
я складываю твой абрис,
но он отсекается сразу
цензуры внутренним лабрисом.
Все ж, несмотря на банкротство
политики обладанья,
в запасниках воспоминаний скопил я
сенсорные датчики
прошлого, - твои вещи, памяти
трофеи. За твоего гардероба
предметами я закрепил
инвентарные номера коронные -
тот реквизит, что исчезает,
себя исчерпав, в настоящем,
позволяет в нирванный виварий
прошлого юркнуть ящерицей.

8
В памяти я сохранил твой из каучука
каблук голландский,
В него вмонтирован миноискатель
массивным грузом балластовым.
В нем просверлена выемка
для нептуния аэроконтрабанды,
проплаченной спрутами атлантиды,
ее алчными аквабанками.
В памяти я сохранил твой баул
из хай-тех матерьялов
лакированный, с ароматом кардамона,
коллодия, пряностей,
его пульсарный замок открывался
без тактильного нажима,
я бы по чипам памяти мог
перечислить его содержимое.

9
Ты питала уйму пристрастья
к миниатюрным вещицам:
носила в комплекте маникюрную
бензопилку, и щипчики
для ресничных клонов с краплаком,
и стандартные наборы
эбонитовых подшипников
для подержанного космобоарда,
а в карамельной обертке
с изюмной кожицей презервативы -
добровольной аскезы твоей
доказательства от противного,
растормаживающие пастилы
и компактный электрошокер,
чтобы осаживать им
зарвавшихся клубных джокеров.

10
Пестрых флайерсов гербарий
и гелиевый баллончик
соседствовали с буклетом,
где одних стрип-моделей таблоиды,
по их силиконовым меркам
ты пыталась поправить фигуру,
очевидное не признавая -
что магнетизм гурии
тебе придавала именно
эфемерное телосложенье,
твоя визитная медкарта,
коктейль андрогинного и женского.
И осязанье твоей худобы
изуродовало опытней компрачикоса
мое воображенье, меня всего -
до молекул, до мозга костного.

11
Твой баул связан с воспоминаньем,
как пили мы капуччино
в траттории, содержащейся
двумя отставными путчистами.
Для храбрости, для куража
ты приналегла и на граппу,
осиротелый баул кантовался
на табурете грабовом.
Пробило меня ознобом
к цилиндру привязанного сипая,
когда ты обронила фразу
из мыльного палп фарса:
"Придется смириться -
тебе больше не принадлежу я",
в резолюции этой сперва
я просек твое новое жульничество

12
с дальним прицелом - мной руководить
поводком коротким,
играя привязанности дистанциями
или влечений тросами,
но по мелочам догадался - ты давно
завизировала решенье
в своеволья саванны унести копыта
без моего ошейника.
Поздно я спохватился - поздно
тебе подпиливать копыта,
твоего терпенья красную кнопку
я чрезмерно испытывал.
Я понадеялся на кассацию,
встал перед тобой на цырлы,
но рерайтер моей судьбы
уже твой вердикт ратифицировал.

13
Тебя отличал сиамский,
с подводными рифами характер,
с энергией сербской бомбистки,
секс рифмующей с терактами.
У тебя в загашнике не переводилась
истерики заначка,
твой бескомпромиссный кинизм
часто срабатывал детонатором,
ты не оставляла для обходных маневров
и видимости люфта,
считала, что маной искусственной
питаются все иллюзии.
Раздел жизненного капитала
ты потребовала скрепить пактом
о невозвращеньи с ужимками вицли-пуцли,
когда тот напакостил.

14
Как деклассированный люмпен
вострит на бомонд заточку,
из под век я подкошенный взгляд
на бауле сосредоточил.
Этот предмет, зацепив зрачок,
стал концентратом моей боли,
поскольку размытый хрусталик
я не поднимал на тебя более.
Я воззрился на твой баул
как ягня на пенальти
новое, но забитое в те ворота,
что заперты намертво.
Явно некассовым сочтут и продюсер,
и синефил, и прокатчик
мой триллер воспоминаний о сумке твоей -
пусть ей икается.

15
Данный тост - некрослед твоего баула,
до него не дотянуться,
даже если послать за его износом
гермеса или анубиса.
Крутится мысль о твоем бауле,
тавтологиями покрывая мили,
вертится по катаракте круга,
по элеватору милки вэя,
кружится жужелицей в колесе
с дребезжаньем спицы,
скорпионом кусает себя за хвост,
хотя тот купирован.
Вещи твои набирают убытия вес
как бетонные голубки,
они сгруппированы в риска колонке,
в исчезновенья рубрике.

16
Ты анархически отрицала
матримониальный кодекс владенья
телом чужим на правах
имущества безраздельного,
и утверждала свой иммунитет
к патриархальным догмам
верности, долга, обмена,
совместной заботой донорства.
И вовсе не тело, а вещи твои
еще будоражат мой гендер,
но пора от затхлости их
предохраниться антиаллергенами.
Стер я в мусорную корзину
до поры сохраненный мизер
сигнализаторов о тебе -
так расквитаемся с кумирами.

18
Сверх лимита растянут боли
резиновый экспандер,
ту реальность, где тебя нет,
бесполезно оспаривать,
ее руки, тебя прибравшие,
беспардонно стерильны,
не запечатать ее сургучом
и заклепкою стеариновой.
Но в инаковую реальность
нет ни перехода зебры,
ни экспресса, ни цеппелина,
ни транспорта подземного.
По ареальностям разным
нас крутит сегментами геммы
одной - на таких скоростях,
что ни боли, ни бо, Герника.

19
Ни бойлер ни боров ни бойня
ни бог весть ни больше,
ни бомба ни бонза ни бокс и
ни бонус ни больно ни,
ни бойся, прискоками йо-йо
мне за тобой не угнаться,
ты из другой хиазмы, параллакса иного,
из чуждой династии.
Я взялся за дайджест,
чтоб разрешить одиночества лемму:
экологи ради очистки среды
агитировали стать леммингами,
От партии вампатриотов баллотировалась
банкирша Батори,
отпрыску инородцев она резус крови
при знатной аудитории

20
сменила на требуемый нацией,
и тем электорат завоевала...
Apropos, я получал тебя, Герника,
такими крупными авансами,
что мне без конверсии и отмазки
придется платить по полной
апатии паранормальным опытом.
И с той апорией спору нет,
что в эмтивишнике батт-хед я
не догоню тебя, пульчинеллу,
много, конечно, провальных эфирных времен,
но скучней нету.
Некредитоспособна твоя пустота,
судя по протоколам фискальным.
Пороха мне бы - тебя аннулировать
без чистосерного раскаяния...


Тост
Пью кампари, Герника, за то,
что ты под руку мне сказала:
"Назвался гвоздем сезона в аду -
так задиристо полезай-ка
в заполненный позерством и озареньем
бачок сливного абзаца".

Герника, мы совпадали в постели
как два ломтика пармезана,
две дольки гуавы, как в лотке салата
сельдерей, и киндза, и
базилик, как в романе мандьярга
змея и мурена, как стрекоза и
термит из басни, и по трафарету
живого тебя отрезанье
для меня забойная загвоздка,
на живодерне раз-два-терзанье.

По гарсоньерке афростандартной
я мечусь клин клином взад и
вперед, мимо все той же
синтепоновой лямки рюкзачной
оторванной, мимо филенок мебели
и коленкоров затхлых.

Хотя два часа дня, но как
депрессивный подросток, взятый
в меланхохота пароксизме, принимаю я
онейроиды и засы-
паю. Только консорциум сновидений
меня обеспечит займом
твоих эфирных телес, теней,
привидений, иносказаний
тебя, - их взбил в калорийный меланж
на внеурочный завтрак.
В операционном тресте фантазма
киллерам теневым заказал я
вивисекцию тебя, и твоей анатомии
амок пожираю глазами,
теперь твоего эпителия, желваков,
мослов и т.п. я приватизатор,
обладатель твоей селезенки,
где психей гусеничный заперт,
припал живоглотом к твоих противоречий
внутренних железякам.
Из мякоти и сухожилий тебя, левиафана,
я состряпал лозани.
Поедая тебя, я произвожу с твоим
сытным эхом стыковку зано-
во, и ты из ниоткуда выдаешь
мне пинком резюме под зана-
вес, что пищевых отбросов любви
я пережевываньем занят.

© Дмитрий Голынко-Вольфсон   ^