Искусство : Живопись : Юрий Косаговский
Биография Экспозиция Выставки Критика Ваши отклики


Василио Лубков
ЮРИЙ КОСАГОВСКИЙ

Родился под знаком Стрельца, в 1941 году, в семье врачей. С детства у него была возможность наблюдать разную жизнь людей, поскольку его родители много ездили через всю Россию, Центральную Азию, Дальний Восток и даже Китай.
...он занимается живописью, литературой, сочиняет фортепьянную музыку.
Несмотря на очевидные успехи в живописи, он с трудом вступает в Союз Художников СССР, его работы не отвечают требованиям соцреализма: но с приходом «оттепели» общественное мнение меняется, Юрия начинают считать очень талантливым в своем жанре художником, к нему приходит признание. Таланты художника разнообразны, а его произведения многочисленны: живопись, музыка, драматургия, поэзия.
Его работы находятся в частных коллекциях за рубежом и в знаменитой коллекции авангардной живописи Г.Д. Костаки в Греции, Афины.
Имя Косаговского также связано с «измом» — он по сути дела является родоначальником «рондизма» в живописи, однако, Юрий не ограничивает себя только этим стилем, он свободен в выборе манеры письма. «Между каждой картиной, — говорит он, — должна быть пропасть. Искусство — это явление природы, которым, слава Богу, человек не умеет управлять».
Художник Юрий Косаговский обладает редким даром пространственного зрения, что позволяет ему создавать на своих полотнах перспективу или иллюзию перспективы, не прибегая к графическим средствам.
В его композициях сразу отмечаешь равновесие между совокупностью объектов и окружающим пространством. Его врожденная способность оценивать цветовые оттенки и взаимоотношения продолжает его умение охватывать пространство, разрушая границы реальности таким образом, что его картины открывают нам удивительный мир художника, в котором точность и (обыденная) логика более не существуют, где заканчивается власть мерок и норм и где, наоборот, начинается духовное господство чувств, которое пробуждает ощущение счастья.

(Vassilio Pedro Lubkov. Paris, 1991)


Ульяна Ким
ТАМ, ГДЕ РОЖДАЕТСЯ ЧУДО

Юрий Косаговский как художник представлен картинами в странах Европы, Америки, Средней Азии и Дальнего Востока, в том числе в крупнейшем собрании русского авангарда за рубежом в музее имени Г. Д. Костаки (Салоники, Греция) и в музее «Другое искусство» (Москва).

Талант Юрия Косаговского многогранен и универсален: его увлекает не только живопись, но и скульптура, архитектура, литература, музыка, философия, наука. Он пишет сказки, рассказы, стихи; занимается музыкой, сочиняет концерты для фортепиано (и соло, и с оркестром), импровизирует на заданные темы, участвует в музыкальных вечерах и в Международных фестивалях («Фианитовая звезда»). В видеозаписях он объединяет свои верлибры, написанные во время прогулок по прудам и рекам, с импровизациями на фортепиано в студии. Интересуется и наукой: ботаникой, биологией, геронтологией, физикой, выдвигая новые концепции. С 1980 года он делал рисованные и актёрские фильмы и большое количество фильмов об искусстве и науке — увидеть всё это можно на его сетевом телевизионном канале Muzeum Rondizm TV, созданном автором.


В интервью с корреспондентом газеты «Великая Эпоха» Юрий Косаговский признался, что не любил учиться и никогда не учился по-настоящему. Он объясняет это с улыбкой: «Надо радостно играть: "нас мало счастливцев праздных"», — говорит творец в пьесе Пушкина «Моцарт и Сальери». Так он пробовал себя в разных искусствах и науках — следовал велению естественности. Что из этого получилось, судить людям.
Ю.К.: Я иду на поводу своих желаний, увлекался то одним то другим. Надо жить, как жили в древности. Древний человек был очень полифоничен, он вынужден быть ботаником, чтобы найти то, что можно съесть и не отравиться, хорошо разбираться в растениях, в животном мире. Он должен быть зоологом, чтобы понять, какими опасными могут быть животные, и наоборот.
Он должен быть звездочётом, чтобы понимать явления природы, связь Земли с небесными телами. Любой крестьянин в деревне владеет этими знаниями, он и архитектор, и дизайнер, и художник, и зоолог, и ботаник, и поэт. Полифоническая деятельность — вещь природная, и если я чего-то достиг в творчестве, это не оттого, что я очень талантлив. У меня просто разрушены представления о том, что чего-то нельзя (смеётся). Поэтому я 10 лет провёл в Консерватории за роялем — и не посещал лекций. А в Парижской Консерватории, куда меня привёл продюсер, мне сказали: «О! Да вы концертирующий композитор–пианист виртуоз! Считайте, что отныне вы почётный член Парижской Консерватории!»
Самостоятельно я пришёл к Всемирному давлению частиц — потом мне объяснили, что это концепция Николо Фатио 1590 года. Музыка, поэзия, архитектура, физика, ботаника… — для меня всё можно, как у крестьянина.
— Вы также жили при социализме до 1991 года, как Вам удалось оставаться незатронутым «социалистическим воспитанием»?
Ю.К.: Всё благодаря моим родителям, которые никогда не подавляли мои желания, всегда шли мне навстречу. Я всего один день провёл в детском саду. Когда меня привели туда, мне очень понравилось сначала. Там было много девочек, я восхищался ими, можно было общаться, разговаривать. Но когда начался «мёртвый час», они стали кидаться подушками, мне это не понравилось.
Дома я привык спать днём, хотя мама меня никогда не заставляла. Она просто увлекательно рассказывала, как хорошо и полезно маленьким детям поспать днём. Или говорила, что сейчас будет интересное и вкусное угощение, когда давала рыбий жир. Мне всё это нравилось, не было никакого насилия.
Когда я увидел, что они бросаются подушками, я вылез в окно и ушёл… и сказал, что больше туда не буду ходить. Мама меня не заставляла, и я в детсад не ходил. Конечно, в школу мне пришлось пойти, и это для меня самое тяжёлое воспоминание в жизни.
Мой отец служил военным врачом. Сначала он воевал под Сталинградом, окончание войны он застал в Бессарабии, в Молдавии. Там молдаване часто угощали отца вином, и чтобы спасти его от алкоголизма, начальство отправило служить на Дальний Восток. Тут произошли события в августе 1945 года на Дальнем Востоке, которые характеризовались не только напряжённостью боевых действий, но и сложностью тайных политических интриг, которые завершали Вторую мировую войну. Так отец оказался в Китае, где мы жили с 1949 по 1954 годы.
Я пошёл в русскую школу, где учителя ко мне относились очень строго, потому что это были жёны офицеров, служивших вместе с отцом. Как врач, он предъявлял много претензий, что не нравилось им, и командир части этим тоже был недоволен. Но генералы, вышестоящее начальство поддерживали моего отца, однако, это не влияло на отношение учителей ко мне. Они ко мне всегда придирались, охотно ставили двойки, поэтому школу я не любил. Мои сочинения зачитывали как пример того, «как не надо писать», и весь класс смеялся (и мне очень нравилось видеть их радостные лица от необычных моих выражений внутри изложения).
Наши лётчики воевали с южнокорейцами на территории Ляодунского полуострова на северо-востоке Китая, между Ляодунским и Западно-Корейским заливами Жёлтого моря. А я крутился возле самолётов, и однажды они мне предложили полетать — а сами проехались по аэродрому и, глядя в люк, уверяли, что видна маленькая Земля и домики… — и это была поучительная игра — потом я стал летать по всему миру и смотрел вниз и вспоминал свой первый «полёт». Но однажды я оказался и в Корее. Наша родственница вышла замуж за корейца. Хотя детство я провёл в Китае, но оказалось, что эта местность исторически всегда принадлежала Корее, и там сохранился корейский менталитет. Я в Порт-Артуре ел такие «китайские» пельмени, которые нигде больше не мог поесть – ни в Париже, ни в Испании, ни в Италии, ни в Лондоне. Это были пельмени из моего детства. А в Корее мне в первой забегаловке принесли эти же пельмени! Мечта сбылась. Они добавляют в них травку с неуловимым чесночным запахом, которая придаёт особый привкус.
— Несмотря на сложности в учёбе, Вы поступили в институт, в этом не было проблем?
Ю.К. (смеётся): Сестра моего отца, которая всегда знала, что я был двоечником в школе, пришла в полиграфический институт спросить, правда ли, что я поступил в институт. Ей сказали, правда, и что такого талантливого студента они ещё не видели, хотя я нигде не учился рисовать. Меня просто зачислили в институт по указанию зав. кафедрой Андрея Гончарова (ученика главы авангардной школы в России — Фаворского).
Моя мама училась два года в художественном институте, а потом стала врачом педиатром, и она научила меня смотреть на палитру красок, различать тёмные и светлые тона и полутона цвета. Нарисовал несколько реалистических натюрмортов… но потом мне стало скучно. Я подумал, неужели всю жизнь, как сапожник, буду смотреть на то, «что темнее, светлее, теплее, холоднее», что за жизнь такая? Мне представилось это в будущем убийственным однообразным занятием… — и я потерял интерес к живописи.
Мама это почувствовала и, не найдя слов, со вздохом произнесла: «Ах, какой художник Врубель!» Меня задело, что мама о каком-то художнике высказывается с таким чувством. Я нашёл книгу с его картинами и стал их внимательно изучать, стараясь понять, что же увидела в них мама.
Вскоре я начал понимать, что не только светлые или тёмные краски на его картинах. Мне стали представляться мысли великого художника, которые таились в каждом мазке, как в выдвижном ящике, в котором хранится тайна. И с таким замыслом под сильным впечатлением от его картин я вновь приступил к занятиям живописью. Я стал следопытом в поиске особенных ощущений в каждом мазке. Мама больше не говорила мне, что и как, она видела, — отныне я сам был охотником за тайнами.
Вот почему, когда я показал заведующему кафедрой свои картины, он был поражён тем, что было спрятано за красками, увидел во мне родную душу и решил меня поддержать. Так я сразу был принят в институт. Он опекал меня. «Я боюсь, что наши преподаватели будут мешать Вам заниматься искусством», – сказал он и всё сделал для того, чтобы мне не мешали проводить свои эксперименты.
— Юрий Юрьевич, о чём Вы рассказываете студентам, когда преподаёте эстетику?
Ю.К.: Когда меня попросили читать лекции журналистам по эстетике, я вначале посмотрел в словаре, что означает это слово. Читаю: «Эстетика — это чувство…», — ага, сказал я — на своём опыте я знаю чувство и в музыке, и в живописи, и в поэзии. И стал выбирать интересные темы, которые говорят о чувствах в искусстве. Например, что есть безобразное или красивое. Сократ говорит, что «красивое – это то, что полезно», я стал думать, а что такое безобразное? Безобразное — объяснял я — это то, что не имеет образа для нашего подражания — полезного для нас. Когда паук запускает свои слюни в муху, затем проглатывает, нам это кажется безобразным, потому что нет образа, которому можно следовать, а с точки зрения паука это очень вкусно.
Читая лекции по эстетике, я пришёл к пониманию, что мы живём в мире, где царит любовь. Даже когда тигр гонится за жертвой, он делает это с любовью (!) к жертве. Я старался передать это своё понимание студентам. Но когда они писали контрольную работу, я понял, что ничего не поняли из того, что я говорил. Это была особая публика, которая училась за деньги. Студенты приходили на лекции, получали диплом и уходили. Знания их не интересовали, они их покупали, не вникая.
— Тогда что эстетично для Вас?
Ю.К.: Эстетично всё, что вызывает приятное чувство. Создатель сотворил совершенный мир. То, что в глубине очаровывает нас, оно всегда нам полезно, а что вызывает неудовольствие, оно для человека вредно. Когда мы курим, выпиваем, болит голова, тошнит, это инстинктивное предупреждение о том, что это нехорошо. Когда обманываем — душа улетает в пятки. Но что такое очарование с позиций химии? Наш организм сам способен вырабатывать алкоголь, и когда мы очаровываемся каким-то пейзажем или женщиной, то у нас вырабатывается алкоголь, и мы впадаем в лёгкое опьянение. Поэтому алкоголь люди употребляют и будут употреблять. Это хорошо в малых дозах, ведь это природное средство, чтобы поднять настроение, но если превратить в систему, есть опасность попасть в зависимость.
— В каждой ли нарисованной картине присутствует красота и интеллект?
Ю.К.: Красота всегда умна, если она красива — она ещё и интеллектуальна. Но имеется в виду красота, а не красивость. Красота это внутреннее ощущение, она отличается от того, что делает ловкий художник, чтобы понравится и обмануть. Иначе мы будем похожи на короля из сказки Андерсена — «а король то голый!», когда картина нам сначала очень нравится, а потом всё меньше… и меньше… и меньше… это и будет фальшивка.
— В современном искусстве много картин, вызывающих отторжение, но они стоят в десятке наиболее продаваемых, в чём секрет?
Ю.К.: Покупают не потому, что нравится, чаще бывает так, что внушают, что «это модно» – вот человек и покупает. В искусстве, к сожалению, люди с деньгами идут на поводу у продавцов, а продавцы — обманщики. Ван Гог говорил, что «самые первые враги искусства – это галлеристы, они играют на самых низменных чувствах зрителя», поэтому они заинтересованы продавать пустоту. Гениальный художник идёт своей дорогой, и им нельзя управлять, а средний художник, что ему ни скажешь – всё выполнит. Лукавые художники и истинные – это как в любви: есть настоящая любовь или ложная за деньги. Вот почему искусство и деньги вещи несовместные… также как и в медицине.
Дети наивно хотят, чтобы их всему научили. Это проще, чем думать самому, но это равносильно тому, что ходить на костылях. Если ты не сам принял решение, а пользуешься чужим, твоя голова не развивается. В школе учат технике рисунка, в институте учат этому же, но не учат, как думать самому, и творческое мышление не развивается. Вот почему хотят, чтобы научили, и не хотят учиться — списывают друг у друга. Берут преувеличения Пикассо, который их взял у детей, или у африканцев, или у шизофреников (разные периоды Пикассо). Но не надо рисовать с преувеличениями, нарочитыми, которые идут от ума, они должны идти от сердца, как у Ци Бай Ши — важно, «как возьмёт сама рука». Важно наблюдение художника, а не сам предмет.
Своим ученикам я не говорю, что буду чему-то их учить. Я говорю, что это ваша дорога, идите сами, я всего лишь ваш спутник. Человек рисует, а я комментирую, что он нарисовал, говорю, что мне понравилось, что я увидел, что меня восхитило. У меня такой метод, чтобы не сбить его со своего пути, а укрепить. «Коробок спичек стоит 10 копеек, и чем точнее его нарисуете, тем ближе к 10 копейкам, — говорю им, — важен не предмет, а комментарии к нему».
— Вы открыли такое направление в искусстве как рондизм, расскажите, как Вы шли к нему?
Ю.К.: Всё произошло нечаянно. Будучи ещё школьником, я, листая в библиотеке Шиллера, прочёл: «Овальные линии более эстетичные, чем угловатые». Книжку лекций я не решился взять — а мысль засела у меня в голове на всю жизнь. Моя мечта о живописи, как о каком-то необычном зрелище для глаза, потихоньку пробивалась наружу, но ещё не знала, как прийти в этот мир.
Однажды я жарил китайские орехи и отвлёкся. Они сгорели, было много дыма, и мне жалко было их выбросить. Я подумал, что можно будет ими рисовать, решил посмотреть, как они ложатся на бумагу. Нарисовал человечка, «палка-палка-огуречик – вот и вышел человечек», и… тут мысли мои потекли в другом направлении. Я подумал, как я люблю этого человечка! и что я могу сделать для него хорошего?
Я нарисовал круги внизу — и стала земля, на небе три круга — получилось облако… и человек очутился в мире из кругов, всё стало гармонично ему в этом мире. Дальше я подумал, что если сделать серию таких работ в цвете? Так появилась серия картин, нарисованных кругами, которую искусствоведы назвали рондизмом.
Мой друг поэт мне сказал однажды: «Твой рондизм высосан из пальца, всё кругом квадратное». Я удивился и сказал — всё, наоборот, в природе круглое — глаз, планеты, орбиты атомов — что не круглое — это творение рук человека, т. е. искусственное… или редкие кристаллы.
Хотелось бы отметить, что на данный момент выставки рондизма уже были в Страсбурге, в Берлине, в Мадриде и в Москве.
— Как Вы относитесь к абстракционистам? Ю.К.: Я раньше думал, что Кандинский прохвост. Но когда я увидел его картины живьём, был очарован удивительной музыкой, переданной им через нежные краски. Я понял, что он впервые осмелился, не нарисовав ничего, сделать соотношение цвета и формы таким, чтобы это стало искусством.
Когда мы слушаем сонату Бетховена, она вызывает весеннее настроение, но никто не найдёт там ни одного листика с деревца, потому что это абстрактное искусство звуковых пятен и штрихов. Кандинский впервые поднял искусство до музыки. Но есть масса прохвостов и в абстракции, и в реализме. Когда мы с женой были во Флоренции, в Италии, пошли в музей, где меня всё удивляло своей непонятностью.
Множество фигур — но что они обозначают? И вдруг я там нашёл две картины – одну Боттичелли, другая Леонардо да Винчи с одинаковым сюжетом «Благовещение», где ангел спустился к женщине, и сообщает благую весть, что она родит Бога. У Леонардо слева ангел справа женщина, у Боттичелли тоже, но обе картины совершенно разные!
У Боттичелли прописано пятнадцать движений у ангела, преподносящего цветочек, столько же движений у женщины, у Леонардо – два-три движения. У Леонардо это действительно ангел, который излагает благую весть женщине, а у Боттичелли просто приятная фривольная сцена, то есть, обман, нет благовещения.
Тут я понял: всё искусство Возрождения – это большей частью сплошной обман. Другая картина Боттичелли «Явление волхвов», о котором один евангелист писал, что они шли два месяца, другой – два года, чтобы увидеть мадонну с родившимся младенцем.
Как вы думаете, как должны выглядеть путники, которые шли несколько месяцев? После такого путешествия они были запылённые, усталые, не знавшие дороги… Их вела интуиция, смутное чувство. Боттичелли рисует на первом плане разряженных господ в пышных одеждах, сам Боттичелли смотрит сбоку на этот бал маскарад и на заднем (!) плане маленькие фигурки — мадонна с младенцем! Тут нет никаких людей, которые пришли смотреть на младенца, но есть люди, которые, повернувшись спиной к младенцу, позируют с картины. Перед зрителями показан театр сильных мира сего, повторюсь снова — это враньё, лукавство, а не искусство. Я бы весь этот музей перевесил — всё лукавство перевёл бы на первый этаж и написал «технология искусства», на другом этаже — Леонардо, Шарден, Рембрандт…
— Чем отличается традиционное искусство от современного?
Ю.К.: Веками художники создавали правила, «как надо» рисовать картины, но эти правила мешали, сковывали, тормозили искусство, должна быть свобода поиска. Современное искусство освободилось от всех правил, теперь можно всё. Можно плюнуть и растереть и продать за миллион долларов, а можно нарисовать, как сфотографировать, – и это будет называться сверхреализм или фотореализм — т. е. дозволено всё!
Это хорошо, но… искусство не расцвело, оно в упадке. Слишком много художественных заведений учит тому, чему учить не надо. Это как если человечество учить, как жениться, оно сразу исчезнет. Потому что исчезнет разнообразие и таинство женитьбы, ведь оно у каждого по-разному случается.
Современное искусство находится в упадке, но всегда были прекрасные звёзды, как Леонардо да Винчи, настоящий исследователь мира, были мошенники типа Боттичелли и прохвоста Микеланджело — который рисует Христа гладиатором с физической силой, когда Создатель — прежде всего духовная сила. В эпоху Возрождения подражали прекрасному искусству Древней Греции, но когда вы формально копируете прошлое, начинается процесс торможения. Они пытались «возродить» былое искусство, но на деле «упали» ниже греческого искусства. Поэтому Христос с мощной фигурой Геркулеса в Ватикане — неприятная фальшивая глупость.
Сейчас в выставочном зале правила разрушили, и оставили в институтах… но ещё хуже — привнесли слишком много бизнеса в искусство, которое убивает творчество. Всё поставлено на продажу, как этого избежать? Надо просто закрыть все художественные заведения, и пусть каждый работает, как может. Общество рано или поздно оценит гениев, что бы там ни делали художественные институты — всё пустые хлопоты. Гений появился, и общество ожило. Учиться молодые могут сами в музеях — как в старину — ученик подглядывал за мастером, который таил свои секреты. А обществу надо приглядываться к юным гениям и поддерживать их. Нужны муниципальные залы для свободной продажи молодых авторов, независимые от галлеристов. Но… если бы у Ван Гога, Врубеля, Баха были огромные деньги — мы бы потеряли этих художников. Было бы другое направление мыслей и чувств внутри, поэтому всё в природе хорошо… — прохвосты процветают и исчезают, а гении живут скромно, но их творения на века.
«Искусство должно принадлежать народу, — думает художник Юрий Косаговский, — я бы с удовольствием подарил десяток картин народу Тайваня — поскольку у меня няней была в детстве в Китае девушка с острова Формоза… но как за это приняться? Надо подумать…»

Газета "Великая эпоха", 20.01.2015


Александр Карпенко
СЛОВО И ДЕЛО ЮРИЯ КОСАГОВСКОГО

Юрий Косаговский — полифоничный человек. Всё в мире ему интересно! Если человеку интересно жить, он неизменно добр к окружающим. Потому что люди ему не мешают. Сколько лет общаюсь с Юрием — не было случая, чтобы он попытался чем-то подавить другого человека. Подмять его под себя. Наоборот, он всегда с начинающими дружелюбен, до распростёртых объятий. Он поддерживает тех, кто только пробует себя в творчестве. Юрий всегда устремлён к людям, и, что меня удивляет бесконечно, — его умение видеть поэзию в самом малом. До знакомства с Косаговским я малодушно полагал, что есть «мелкотемье», и существуют «крупные» темы, достойные кисти или пера только больших художников. Юрий опроверг это мнение напрочь! Вот он выходит на улицу, и любая склонившаяся к нему ветка превращается в поэзию. Он гуляет у прудов и приносит с прогулки замечательные стихотворения, написанные в импровизационном ключе, а то и небольшие авторские фильмы, если захватит с собою кинокамеру...
Юрий Косаговский мальчиком прожил несколько лет в Китае. И это, я думаю, здорово помогло ему «не потеряться» в идеологически выдержанной атмосфере советского времени. То, как жил в советское время Юрий Косаговский, я бы назвал «методом героического эскапизма». Во время, когда существовала очень жёсткая профессиональная линия на социалистический реализм, на воспевание родной коммунистической партии, Юрий сумел по-китайски, хитро, никого не задевая, от всего этого уйти. Уйти, чтобы найти самого себя. Единожды изобретя в живописи рондизм, он, видимо, посчитал, что второй рондизм — это уже будет скучно, и легко ушёл в другие виды творчества, впрочем, не прекращая живописать.
Другие виды творчества — это словно разные «иностранные» языки для художника. «Сколько ты знаешь иностранных языков, столько раз ты — человек». Замечательно, что родители Юрия генетически заложили в нём этот неиссякаемый интерес к различным видам творческой деятельности! И Юрий пошёл по этому пути — пути демиурга. Я не буду обсуждать здесь, насколько далеко он продвинулся в каждом из своих занятий, насколько сбылось то, чего хотелось достичь. Но размах, разброс этих пристальных интересов дал нам феномен, который я бы осмелился назвать «Ломоносовым нашего времени». Творчество Юрия Косаговского самим существованием своим попирает идею узкой профессиональной специализации. Даже у Леонардо да Винчи не было настолько широкого спектра интересов. И эта широта, помноженная на большую душу и высокий духовный уровень, неизбежно должна была принести плоды. Существуют виды искусства, творческой деятельности человека, изначально направленные на то, чтобы из многих-многих кусочков слепить единую мозаику. Например, такие, как режиссура кино или эстетика. Юрий неоднократно обращался в поисках абсолюта и к режиссуре, и к лекциям по эстетике. В самом деле, что ещё может дать человеку ощущение синтеза многих знаний и умений? И я думаю, что эстетика Юрия Косаговского необычайно широка и глубока, благодаря постоянным занятиям литературой, музыкой, живописью. Как и его незаурядные кинофильмы.
Ещё одна исключительная заслуга Юрия заключается в том, что он напрочь стёр грань между хобби и призванием. У него трудно понять, где кончается хобби и начинается призвание. И это замечательно! Писатель и критик Юрий Нечипоренко назвал это свойство Юрия «радикальным дилетантизмом». И с этим трудно не согласиться. Там, где для большинства людей движение вправо или влево сродни маленькому подвигу, для Юрия это всего лишь широко реализованное любопытство, изначально присущее человеку. Способность мыслить нетривиально, сквозящая в каждом душевном движении Юрия Косаговского, развилась в нём со временем из внутренней оппозиции всякому принуждению со стороны. Эта способность и есть, в его понимании, поэзия. В самом широком смысле слова.

Евразийский журнальный портал «Мегалит»


Юрий Нечипоренко
ГИМН ГАРМОНИИ ИЛИ РАДИКАЛЬНЫЙ ДИЛЕТАНТИЗМ
(беседы о творчестве Юрия Косаговского)


Юрий Косаговский мог бы отпраздновать юбилей — сорок лет в искусстве. Хотя на вид ему самому лет сорок, и трудно представить, что уже в легендарные шестидесятые годы его картины приобретал для своей коллекции господин Костаки. Но если художник Косаговский имеет десяток персональных выставок, в том числе и за рубежом — то поэта, прозаика и музыканта с такой фамилией не знает никто — за исключением круга друзей и почитателей, которые могли познакомиться с его уникальным универсальным дарованием на вернисажах и в мастерской художника или могли прочитать изданные в числе нескольких экземпляров сборники рассказов и стихов. Разве только в самое последнее время у него были небольшие публикации в Чехословакии и России (журналы «Рефлекс», «Арион» и «Новый мир»), а проза в Прибалтике («Молодежь Эстонии»), в России (журнал «Столица») и во Франции (журнал «LRS»). Здесь помещена наша беседа с Косаговским, которая случилась несколько лет назад по заказу одного из лощеных изданий. Сейчас Юрий сделал несколько прелестных сайтов в Интернете, и читатели могут познакомиться с его многогранным творчеством, например, в «Элитарном Доме Отдыха».

ЮН: Ваши картины представляются мне сомнамбулическими видениями: они передают смешанное ощущение сосредоточенности и неги, сродни тому, которое в восточной традиции именуют медитацией. Не случайно одна из ваших выставок прошла в московской «Восточной галерее» — тогда в «Независимой газете» появилась заметка о Вашем творчестве под названием «Нежная ностальгия».
— Проведя большую часть своего детства в Китае, я навсегда влюбился в Восток — как плоская камбала приобретает раскраску дна, на котором она обитает, так и я впитал в себя характер китайского ландшафта, да и приемы его изображения в картинах Ци Бай Ши и в стихах Бо Цзюй И. Мне близка и концепция Дзен (или Чань) буддизма. Действительно, мои чувства к Востоку напоминают ностальгию — я чувствую там часть своей духовной родины. Но только часть, остальное место занимает Россия и ее традиции. Когда-то мои предки защищали Шипку и Порт-Артур, строили церкви и были деревенскими священниками. В Москву после школы я приехал поступать в Полиграфический институт из Находки.
ЮН: Как получилось, что Вы увлеклись живописью, музыкой и литературой одновременно?
— Мама хотела, чтобы я знал английский и был дипломатом, но это было бесплотное желание, иллюзии, и я как ребенок воспринимал не сентенции и нравоучения, а то, о чём она говорила с искренним восхищением, с придыханием: «Ах, живопись Врубеля», — или: «Ах, прелюд до-диез-минор Рахманинова». В Москве перед приемными экзаменами мне очень повезло: заведующий кафедрой про мои работы сказал: «Учить его ничему не надо, он уже все знает», — и это мне очень импонировало, да и надоело уже учиться в школе (средней) и мечталось только о творчестве, — он дал указание преподавателям, они потихоньку исправили все ошибки в моем сочинении и вообще по всем предметам поставили пятерки, и зачислили меня в институт. Так что у меня «незаконное» высшее вечернее образование.
Такое отношение в институте дало большую свободу в моих творческих экспериментах. Потом тогда же на первом курсе я зашел с моим приятелем в Консерваторию, куда он пришел поступать — и мне там очень понравилось: много пустых комнат, в каждой стоит фортепьяно. С того момента и стал туда ходить каждый день лет восемь — проводил иногда по десять часов. Складывал музыку сначала из десяти клавиш, потом из двадцати, потом из тридцати, а кончилось все фортепьянным концертом, затем другим концертом для фортепьяно, и в завершение мне предложили стать почетным членом Парижской консерватории, когда я побывал во Франции. И это было приятно, потому что хотя я и не люблю учиться, но все-таки я люблю консерваторию в глубине души, хотя бы как место моих творческих экспериментов.
ЮН: Из беседы с Вами я как-то почувствовал сильное негативное отношение к профессиональному обучению и вообще в профессионализму. Почему?
— Мне кажется, что профессионализм — это усредненные навыки и знания, и они как бы обедняют человека. Как парадоксально сказал Леонардо Да Винчи: «Каждый гениальный художник должен быть наполовину дилетантом». На первый взгляд, здесь видится и открытость и непредвзятость в познании мира, но, во-вторых, тут видится и желание не оторваться в творческих поисках от обычного мира чувств простого человека. А, может быть, в этой мысли есть еще и другие неожиданные пласты. И вообще, мне кажется, что несчастия во всем мире сопряжены с тем, что область интеллектуальных занятий элитарна и коррумпирована. У простых людей как бы отняли это. Отсюда и гнев, раздражение людей, доведенных до крайности. Может быть, даже это неосознанный протест. Может быть, многие конфликты в человеческом обществе, возникают из-за отстраненности от интеллектуальных занятий: такая фетишизация во всем мире богатства, денег и собственности. Например, я просто прихожу в содрогание, когда вижу подростков на стадионе, что безвольно машут руками в такт пустоватой песенки поп-звезды. В то же время каждый из этих подростков неисчерпаем в своих возможностях, если ему только прислушаться к своим чувствам, мыслям и ощущениям.
ЮН: И в этом и есть Ваша основная задача: прислушаться к своим собственным ощущениям, следовать велениям своего сердца?
— Конечно, это и есть открытость к познанию. И эта открытость начинается с образования. Даже если представить, что преподаватель сам Моцарт, его система не должна преобладать в вашем сознании и давить, сам ученик должен выбирать из предложенного только то, что ему импонирует. Даже Чайковский говорил, что «каждый композитор должен подбирать аккорды согласно своему вкусу и чувству, а если он не верит в свои силы, то лучшим помощником ему будет учебник по гармонии». То есть учебник он поставил потом и не как нечто неминуемое.
ЮН: Вас послушать, так существует заговор снобов и прохвостов во всем мире против людей, которые отстранены от творчества, заговор профессионалов против дилетантов. Это целая концепция, которую можно назвать «дилетант-радикализмом». Она призывает к революции дилетантов и освобождению искусства из под власти «блатных» — профессионалов. Не слишком политически получается, есть ли примеры из конкретной близкой к нам жизни, где бы этот зловещий заговор мошенников был бы явлен во всем своем безобразии?
— Меня не устраивает ни слово «дилетант», ни слово «профессионал». Они мне ни о чем не говорят. Меня устраивает только «интересно» и «хорошо», или «не интересно» и «плохо». Моя точка зрения даже не нова, Артур Оннегер писал в книге «Я композитор»: «Профессора всего мира только тем и занимаются в консерваториях, что отучают молодых людей от музыки». Вы хотите случай из нашей жизни? Пожалуйста: я давно состою членом Союза Художников — и каждый раз на общем собрании пытаюсь предложить модель такой внутренней организации, чтобы всем членам Союза было хорошо. Но даже когда принимают хорошую модель, все равно изворотливые люди находят слабые места в предложенной системе и обогащаются за счет других. Моя последняя модель заключается в том, что общество может называть лучших, но внутри Союза все равны — закупки, выставки и прочие блага должны быть только на принципах равенства, очередности, алфавитности и т.д. Предложу эту модель, но все равно предприимчивые проникнут в какую-нибудь непредусмотренную щель, сгруппируются и будут процветать. Это, видимо, чисто биологический момент и природный. Но при этом, если внутри Союза нет справедливости, и блаженствуют выбранные на должности (члены комиссий, советов, выставкомов и пр.), то художники вне Союза вовсе игнорируются как прокаженные.
ЮН: На Вашем вечере, после открытия выставки картин (в галерее Всероссийской Библиотеки Иностранной литературы) была непринужденная атмосфера, трогательно совмещались в нем и чтение стихов, и Ваши импровизации на фортепьяно — и выступления из зала. Вы объявили, что любой присутствующий тоже может высказывать свои мысли и ощущения, и что Вы по своему опыту знаете, как бывает обидно, когда возникнет что-то интересное у слушателя, но заранее составленная программа ставит в неравные отношения тех, что в «президиуме», и тех, кто в зале. Это дружеский демократизм — признание за всеми присутствующими права на творчество, права на высказывание. Импровизация дает особую прелесть атмосфере, легкость и непреднамеренность. Все Ваше творчество несет следы этой чарующей импровизационной легкости. Если посмотреть на Ваши стихи или рассказы, можно заметить, что Вы не представляете, что «напишете дальше» — Вы приводите себя в то состояние максимальной восприимчивости и непредсказуемости.
Однако эта непредсказуемость и безыскусность опасна — она грозит поверхностностью и однообразием. Сквозь Ваши рассказы проходит один и тот же сюжет: поиск темы. Художник оказывается несамостоятельным, он только и делает, что подглядывает за жизнью, просит всех своих знакомых и случайных встречных: «Дайте тему». Этот голод, эта ненасытность напоминает пустоту актера: ему нужна роль, нужно содержание извне. Не случайно Вам нравится Дао — там пустоте возносятся молитвы, она обожествляется. В русской литературе превалирует другая традиция. Здесь тема — это боль, и художник вопит: не могу молчать. Конечно, во всякой культуре есть и подводные противотоки, в Ваших рассказах можно обнаружить что-то сродни ОБЕРИУ, их игре с профессионализмом. Но оригинально в Ваших стихах и рассказах другое: тихая рассудительность, мне кажется, что Вы выступаете в них более как мыслитель, чем как художник. Для прозаика язык является первейшим изобразительным средством. Ваш язык графический, это язык полутонов, чуткий язык внутреннего монолога. Все, что Вы пишите — куски непрерывного монолога о своих наблюдениях, о себе — это честно и точно, это сердечно и нежно — это ни на йоту не отрывает от Вас самого. Вы превращаете себя в персонаж.
— Если позволите, то я скажу реплику. Поиск темы героем, действительно тоже мой любимый сюжет. Это от того, что я люблю играть и в том числе в такие игры, как писать на чуждые мне темы, это немного сложнее, чем писать на свои. Но, правда, и чужие темы невольно пробуждают что-то пережитое. Кроме того, это попытка заглянуть в другие миры, узнать о чем мечтают другие люди, или можно это назвать обратной связью с читателем, как это говорят в кибернетике.
ЮН: Я продолжу: профессионализм может быть сто раз плох, но если он закаляет душу для погружения в глубины темы, которую Вы подчас лишь обозначаете — без этого «зла» трудно обойтись. Не «дилетантизм» и «профессионализм» — а поверхностность и глубина — вот противоречие. Вы, на мой взгляд, профессионал деликатный, то есть избегающий демонстрации профессионализма. Чтобы не быть голословным, что Вы более мыслитель, чем изобразитель, мне хотелось бы попросить Вас продемонстрировать какое-нибудь из своих рассуждений — например, Вашу теорию бессмертия…
— Сначала несколько отвечу на Ваши замечания. Когда писатель превращает себя в персонаж, это наверно не криминал. Рассуждения любого героя Достоевского настолько чувствительны и прекрасно искренни именно оттого, что сам Федор Михайлович рядится в одежды героя, и из-под маски выглядывает всегда он сам. Может быть, таков и Шекспир, и Гоголь, и Гомер. Второе Ваше замечание «обозначенность темы» - конечно, я не клялся ни перед кем, что каждый раз во имя профессии буду создавать что-то по всем законам. Да и чьим законам? У Пушкина одни законы, у Гоголя другие, у Платонова третьи. Обозначенность темы и дразнит, и будит, и возбуждает воображение.
А о бессмертии… то мою мысль можно изложить так. Размышляя как-то горестно о смерти Пушкина, я пришел к убеждению, что он не хотел больше жить. Как бы он создал гигантскую картину мира и нечего было добавить. А на новую он не решался в силу каких-то причин, может быть, и традиции. Тогда я связал смерть с познанием. Механизм смерти в человеке включается, когда он исчерпал свой процесс познания мира. Это видно и на примере охотника: он возмужал, стал мастером охоты, разработал несколько приемов и передал свои знания потомству. (Волны поколений сменяются и совершенствуется процесс приспособления и выживания.) Здесь уже картина познания соединяется с качеством питания, в расширенный ассортимент ловкого охотника поступает обилие аминокислот, ферментов, витаминов и т.д. Начинающий охотник сидит на минимальной и скупой диете, так как опыт охотничий минимальный. Естественно, я и предположил, что если проводить опыт над мышами, то надо в экспериментальной группе менять условия жизни, чтобы не прерывался процесс адаптации к миру и то есть познание его, и второе — диета должна имитировать то скупость неопытности, то насыщенность опытного животного. И это перекликается с известной традицией на Востоке, когда известный мастер, добившийся признания, меняет вдруг имя, стиль в искусстве и чуть ли ни жену… и начинает свое восхождение сначала.
ЮН: Что-то похожее мы видим в христианстве, в реализации поста, например. Мне кажется, что Вы удивительным образом готовы «изобрести велосипед» всю жизнь…
— Позвольте два слова о «велосипеде». По-моему это одно из самых больших заблуждений в обществе, бояться «изобретать велосипед». Я очень даже горжусь, что изобрел в 61 году верлибр. По неосведомленности я не знал, что он уже давно известен в мире. Я же решился на это не легко, с опаской, отдаваясь этому опыту, я испытывал некоторую тревогу и психологический дискомфорт — а вдруг ерунда получится, и я опозорюсь? Но, изобретая, человек научается изобретательству. Конечно, мне приятно, что в 1971 году я действительно «изобрел» новый метод в искусстве, рисование кружочками, который теперь искусствоведы называют «рондизм», в том числе искусствовед из далекого Парижа В.Лубков. Я специально пустился на эту реплику, чтобы разрушить чувство вины и слабости у других «изобретателей велосипедов».
ЮН: Эта постоянная «реинкарнация» души в себе является чудесным рецептом молодости, Вы ведете себя, как любознательный школьник и так живо реагируете на поэтические успехи своего тринадцатилетнего сына, что кажетесь сами его сверстником. Мне хотелось бы завершить беседу, процитировав Ваше стихотворение и несколько мыслей об искусстве…
— А я хочу Вас поблагодарить за критику моей прозы в поверхностности и однообразии, это говорит о Вашей незапрограммированности на говорение комплиментов. А на счет сына — то, как же мне не гордиться, что в 13 лет он уже был участником Всероссийского фестиваля поэтов-профессионалов, работающих в жанре верлибра, а как пианист и композитор принимал со мной участие в Международном фестивале, да и как живописец работает на подобном уровне.
ЮН: Приводя Ваше стихотворение и несколько мыслей, я хочу заметить: удивительная живость и непредсказуемость Вашей поэзии, мне кажется, не менее драгоценной, чем парадоксальная простота Вашей мысли.

в метро встречаются люди
как рыбки в аквариуме:
узнав друг друга
подрагивая всеми поплавками
ярких плеч…
жарко летом…
душно и шумно в вагоне.

Искусство — это явление природы, которым, слава Богу, человек не может управлять.

Картина или стихотворение — это своеобразное любовное письмо автора к облаку, дереву, забору, траве, цветку и т.д.

Для меня искусство — это разглядывание следов, как будто бы на песке или на снегу, разглядывая, я вижу состояние души художника и его мировоззрение.