Российский Институт Истории Искусств

Если приглядеться, чем и когда заполнялась потребительская корзина русского интеллектуала на протяжении 90-х, какие идеи в ней отлеживались и спрессовывались, а какие вытеснялись “свежатинкой”, то этот процесс рыночного хождения приобретенных идей хронологически разграфляется на три стадии.

Конечно, такая полуграмотная эклектичность рынка идей сформировала в России иллюзорную ауру необычайно интенсивного интеллектуального приключения. В начале десятилетия добросовестная и прилежная ретрансляция давно антологических западных идей могла сделать человеку репутацию харизматического мыслителя, или, по крайней мере, местного эмиссара западной мудрости. Но к середине десятилетия непререкаемый и чрезмерный пиетет перед любой заведомо самоценной идеей, поступившей в закордонной расфасовке, уступает место пресыщенной индифферентности. Демонстративное равнодушие к очередным (пусть и более переворотным, чем прежние) идеям подстегивалось еще и тем, что в русском интеллектуализме к тому времени сложилась более-менее прочная тарифная сетка нескольких постмодернистских догм, обеспечивающая тусовочное и финансовое процветание, так что реформировать ее яркими новшествами было явно не выгодно.

Кульминационным и одновременно финишным пунктом (punctum по Р. Барту) этой стадии, на мой взгляд, является почти одновременная публикация нескольких, в своем роде, интеллектуальных шедевров: “Террарологики” Михаила Рыклина, “Психодиахронологики” И.П. Смирнова, “Анти-Бахтина” Вадима Линецкого. В этих книгах русская текстуальность, история и субъективность досконально разложены по каталожным полочкам с бирками “деконструктивистские текстуальные стратегии”, “постструктуралистский психоанализ”, “феминистский критицизм”, “неомарксизм”, т.п. Специфика русской культуры подана через концентрическую призму базовых западных идей. Так для русского интеллектуала 90-х единственно адекватным, ратифицированным современностью, языком собственной культуры сделался калькированный язык другого. Нашпигованный иноязычными трафаретами язык “как бы запада”.

К середине девяностых в потребительской корзине русского интеллектуала произошла немаловажная перетряска. Как никак, его концептуальное взросление сопровождалось переключением от романтической наивности и бессеребреничества первоначального накопления идей к амбициозным поискам социального применения накопленного.

Теперь верх этой корзины составляют не бунтарские, философские или лингвистические идеи длительного хранения, а безавторские и довольно скоропалительные идеи коллективно-социального пользования. Адаптируя к русскому сознанию расхожие западные культурные коды – мультикультуральный, феминистский, постколониальный, психоделический, рэйверский, - такие идеи учат, как надо одеваться, вести себя в обществе, выстраивать стратегии успеха, осуществлять персональную светскую и налоговую политику, чтобы прослыть за порядочных прозападных людей. Так в русское сознание внедряются уже опробованные на западе сценарии успеха, благоденствия и преуспевания, достигаемого смесью бутафорского наигранного радикализма и погоней за взаправдашним комфортом. Заручившись подобными идеями, замаскировавшись под чужие поведенческие стереотипы (бизнесмена, менеджера, рэйвера, трансвестита, дилера, и бла-бла-бла…), филистерски настроенный русский интеллектуализм, а за ним и остальное общество, попробовали амортизироваться к травматичной русской реальности, – и в чем-то выиграли, в чем-то проиграли. Рупором подобных престижных идей делаются респектабельная периодика типа “Коммерсанта”, “Сегодня”, “Русского телеграфа”, или молодежные глянцевые журналы вроде “Ом”а, “Птюч”а или “Матадор”а, занятые проповедью и пропагандой непременно фешенебельных западных теорий, стилей и взглядов. Поначалу бравурная экспансия этих идей – идей социальной унификации по заимствованному образцу – вскоре идет на убыль, а после августовского кризиса и вообще приобретает трагикомический оттенок. Потребительская корзина русского интеллектуала, пытавшегося подверстать себя к воображаемому “среднему классу”, оказалась доверху набита неликвидным запасом обесцененных идей.

Кажется, после фиаско второй стадии, русский рынок идей, питаемый исключительно западными дотациями, окончательно погрязнет в дефолте и неразберихе. Но третья стадия, стартующая где-то со второй половины 90-х, отчасти реанимировала пошатнувшуюся рыночную машинерию. Массовому интеллектуальному спросу был предложен новый тип идеи, если и заимствованный, то по заранее продуманным тарифам, меркам и стандартам, а не по прежнему принципу “чего левая рука захочет”. Начинают преобладать – с очевидным перевесом в конкурентоспособности – идеи профессионального, специализированного пользования, апеллирующие к замкнутым кастовым группкам заинтересованных знатоков. Если работы Смирнова или Гройса адресовались любому просвещенному гуманитарию, не предполагая его какой-либо рейтинговой градации, то, допустим, серия “Passe-partout” издательства Ad Marginem ориентирована на герметичный, самодостаточный и в чем-то нарциссичный орден критиков современного искусства. В случае достаточно внушительного выброса на русский рынок профессиональных идей, он, быть может, к новому тысячелетию по изобретательности сравнится с западным, и даже ошеломит последний притоком оригинальной продукции откуда не ждали.

Но есть еще один нюанс: в обществе кибернетического будущего, опутанном компьютерными сетями, сам феномен рынка выглядит угловатым анахронизмом. Рынок, плацдарм капиталистического товарообмена, построен на презумпции обязательного разделения ролей производителя и потребителя; в киберпространстве эти две фигуры слипаются и микшируются в бесконечном круговороте вос-производства потребления. В Интернете рынок идей преобразуется в загроможденный разнокалиберными информационными банками данных гигантский супермаркет, где клиент-интеллектуал вынужден осуществлять бесцельное самообслуживание. Русский рынок идей, где так и не отладились механизмы спроса и предложения, рычаги фиксирования цен или траектории товарооборота, возможно, первая доморощенная и диссонансная модель такого “кибернетического супермаркета”. По оплошности Божественного компьютера, о котором писал Милан Кундера, эта модель преждевременно воплотилась в русской реальности.