аспирантка Российского Государственного Гуманитарного Университета

Нет необходимости доказывать, что формирование различных “образов научности” было связано с поиском путей адаптации историографии к новой социальной ситуации. С этой точки зрения чрезвычайно репрезентативными являлись концепции так называемого “кризиса” исторической науки, сопоставлявшегося в историографии с “единовременным переломом” “во взаимодействующих внешних и внутренних факторах исторической науки” (Ю.Н. Афанасьев) и чаще всего анализировавшегося в рамках того допущения, что политическое (определенная роль в формировании партийной политики) и социокультурное (прежде всего – воспитательное) значение исторической науки неизмеримо и существенно понизилось (И.Д. Ковальченко; А.О. Чубарьян; Е.Г. Плимак; Б.А. Рыбаков; И.С. Галкин; А.А. Искендеров и проч.). Это последнее, трактовалось во втор. пол. 1980-х годов как следствие:

• во-первых, определенной неадекватности аксиологических принципов советской историографии ею же провозглашаемым целям (“Можно ли с такими-то нравами, с такой “принципиальностью” выступать с историческими диагнозами и рецептами?” – восклицал тогда ректор МГИАИ Ю. Афанасьев; более сдержанно в этом отношении высказывались П.Н. Федосеев; И.А. Фроянов; П.В. Волобуев). Отечественная историческая наука признавалась неспособной к выполнению “своего главного назначения – формирования гражданских, коллективистских, нравственных качеств личности” (И.С. Галкин);
• во-вторых, глобального кризиса исторического сознания и мировоззрения, связанного с “общемировым кризисом” и “общечеловеческими проблемами”, а также изолированностью историографии “от духовных запросов масс” (В.П. Булдаков; А.Я. Гуревич);
• в-третьих, схематизма и обезличивания исторического прошлого в исторических исследованиях (В.И. Касьяненко), также как и внимания историков к “не требующим гражданской смелости” проблемам и бездискуссионности науки (С.Л. Тихвинский; В.П. Данилов);
• в-четвертых, неумения историков разграничить “научные и идеологические стороны буржуазной исторической науки”, фактографизма, мелкотемья и беспроблемности исторических работ (А.Н. Мерцалов);
• в-пятых, отсутствия в исторической науке необходимого запаса конкретных идей, служащих вкладом в идеологию обновления и объединяющих общество (А.О. Чубарьян);
• в-шестых, частого “сползания” исторической науки “с классовых позиций” и ослабления в ней “борьбы за чистоту марксизма- ленинизма” (И.И. Минц);
• в-седьмых, преобладания в трактовке прошлого в годы “перестройки” публицистического, а не научного подходов (И.Д. Ковальченко; Ю.А. Поляков; В.А. Куманев);
• в-восьмых, монополии историографии на историческое знание при одновременном дефиците в ней оригинальных идей и невозможности ее квалификации в качестве научной (не только и исключительно пропагандистской) дисциплины (Ю.Н. Афанасьев);
• в-девятых, концентрации исторической науки на общественно-политической роли исторических знаний и забвении познавательных функций исторических исследований (А.К. Соколов).

Чрезвычайно сложно, да и историографически некорректно пытаться описывать в, так сказать, единых терминах, сводящих все к общему знаменателю, те или другие “кризисные” концепции, свидетельствующие о возникновении в профессиональном историописании новых объяснительных схем. Множество привходящих (социального порядка) и внутренних (институциональных) факторов неизменно влияли на рост плюралистичности историографического пространства. Вместе с тем, вероятно, следует говорить и о доминирующей черте историографических дискуссий втор. пол. 1980-х гг. – главенстве представлений относительно аксиологического кризиса советской исторической традиции.

Представляется, что данная точка зрения имела определенные основания, коль скоро “трансформационная историография” (термин Г.А. Бордюгова, А.И. Ушакова и В.Ю. Чуракова) не могла не претерпевать синхронных с общественными мировоззренческих изменений. Однако, указав на эту особенность историографии втор. пол 1980-х гг., надлежит уточнить и некоторые “детали” имевшего места “кризиса”.

Необходимость апелляции, как это было сформулировано уже в 1991 г., к “ценностям, которые никто не отвергает”, выявившаяся необходимость пересмотра центральной проблематики (например, проблематики Великого Октября), необходимость проведения процедуры дифференциации “негативного” и “позитивного” в историческом прошлом в процессе теоретически значимого поиска путей общественного развития – элементы “социального заказа” историкам-обществоведам – соседствовали в конкретно-исторической ситуации втор. пол 1980-х гг., со своего рода “внутриисториографической” необходимостью самоидентификации профессиональной историографии по отношению к двум факторам. Первый из них – советская историографическая традиция, которая, заметим, не могла не объективироваться в качестве, в известной мере, “состоявшейся”, “завершенной” вследствие осознания рубежности происходящих перемен. Второй фактор – историческая публицистика, пользовавшаяся в эти годы большей популярностью в массовой среде и как бы извне “расшатывавшая” профессиональную историографию.

Аксиологический кризис советской историографии в этой связи принимал патовые формы, поскольку историографическое сообщество было вынуждено и самоопределяться, и защищать в глазах общества собственный научный статус одновременно.

Благодаря этому, формирование в рамках профессионального историописания определенных “образов научности”, выражавшееся в многообразных концепциях “кризиса исторической науки”, определялось в большей мере трактовками не содержательных, а ценностных аспектов научности, т.е. попытками выделения и закрепления в “образах научности” определенных систем требований к науке и представлений о ценностных предпосылках знания (объективности, истинности историографических концепций как неустранимых и неотъемлемых компонентах научного творчества), а не конкретных представлений об эпистемологическом процессе в историографии или же, скажем, о конкретных путях методологических инноваций. Иными словами, выдвижение профессиональными историками ряда требований к развитию историографического процесса зиждилось в тот период на идеальных основаниях, связанных в своем появлении не столько с внутренними потребностями науки или спецификой интеллектуальной научной деятельности, в частности – ее включенностью в процесс выработки “идеальных типов”, а с апологетикой принципа научности исторического знания, что нередко порождало неадекватность историографической самооценки (должное принималось за действительное) и являлось структурным принципом историографического “кризиса”.